Именно в 1881 году Верлен опубликовал свою «Мудрость», а Ибсен — своих «Призраков»; Роден закончил работу над «Мыслителем», Ренуар написал знаменитый «Завтрак лодочников». В США Томас Эдисон счастливо потирал руки: лампа накаливания, над которой он трудился все последнее время, выдержала тысячу часов беспрерывной работы. Благодаря изобретателю художники очень скоро смогут продолжать писать картины и по окончании светового дня. Конечно, существовало и газовое освещение, но оно слишком деформировало краски. Что касается Моне, то он так никогда и не поддастся соблазну писать при электрическом освещении. Он всегда жил, повинуясь солнечному ритму. Вот что рассказывает о нем Саша Гитри: «Зимой и летом он вставал вместе с солнцем. Спать он ложился так же вместе с ним. Он никогда не закрывал окон своей спальни ни ставнями, ни занавесками, так что будили его первые лучи солнца. Поднявшись, он съедал поджаренную сосиску, выпивал стакан белого вина, закуривал сигарету и отправлялся работать. Когда солнце скрывалось за горизонтом, он ужинал и шел спать. Он часто повторял: если солнце спит, что мне еще делать?»

Впрочем, не будем забегать вперед, ибо в 1881 году Саша Гитри — один из друзей Моне — еще не появился на свет. Он родится лишь четыре года спустя; за три месяца — день в день — до кончины Виктора Гюго.

В Ветее 1881 год начался неудачно. Моне поранил руку — не то посадил занозу, не то подхватил ногтоеду, не то порезался ножом, которым резал холсты, не то ушибся. Как бы там ни было, рана воспалилась, и Клод почувствовал себя инвалидом. Вот что он пишет 2 февраля Дюре:

«Вот уже больше месяца я не в состоянии работать из-за больного пальца. Вы и вообразить себе не можете, до чего это некстати. Я совершенно без гроша и хочу просить вас выдать мне авансом сотню франков. Тем самым вы окажете мне неоценимую услугу…»

Но начавшийся 1881 год принес и хорошую новость. Моне получил письмо от Поля Дюран-Рюэля. Торговец картинами был краток: «Хотелось бы с вами встретиться».

Дюран-Рюэль к этому времени существенно поправил свои дела. Он пережил период «тощих коров», и теперь, в основном благодаря поддержке Жюля Федера — знаменитого директора не менее знаменитого банка «Юньон женераль» — его «коровы» постепенно делались такими же упитанными, какими их любил изображать на своих полотнах незабвенный Труайон. Надо сказать, что в те времена, когда в Париже существовало не больше десятка художественных галерей[44], Поль Дюран-Рюэль вполне заслуженно пользовался репутацией гениального предпринимателя. Именно он изобрел систему фиктивных продаж. На аукционе Друо, например, когда он хотел подороже продать хорошую картину, он усаживал среди публики своего человека — на профессиональном жаргоне их называют «баронами», — и тот взвинчивал цену. Таким образом в 1868 году ему удалось продать «Убийство епископа Льежского» Делакруа за астрономическую сумму в 46 тысяч франков!

Мы помним, что он уже приобрел немало работ Моне — тогда художник даже поверил на время, что фортуна наконец-то почтила его мастерскую своим присутствием, чем и объясняется его более чем расточительный образ жизни.

«Договорились, — написал он в ответном письме. — Жду вас в своей мастерской на улице Вентимиль».

Расходы по содержанию этой парижской мастерской в те годы нес щедрый Кайбот.

Торговец, явившись на встречу, испытал настоящее потрясение. Он немедленно купил у Моне 15 полотен, предложив за них 4500 франков.

— В среднем получается по 300 франков за картину, — быстро подсчитал Моне. — Неплохо!

С этой суммой в кармане он без промедления отправился в Нормандию. Ему не терпелось взяться за работу. Разве не убедила его жизнь, что лучше всего продаются марины? Гренваль, Ипор, Фекан, Птит-Даль… Он пишет. Прибрежные скалы, волнующееся море, закаты солнца, лодки на воде… Он пишет без устали.

В начале апреля он возвращается в Ветей и успевает к семейному празднику — дню рождения Марты, старшей дочери Алисы и Эрнеста. Ей исполнилось 17 лет. Увы, Эрнест не соизволил почтить торжество своим присутствием, чем очень огорчил Марту. «Она тяжело переживала разлуку с отцом, — отмечает Даниель Вильденштейн[45], — а смутная догадка об истинных взаимоотношениях взрослых причиняла ей новые страдания. Марта так никогда и не смогла решиться, обращаясь к художнику, говорить „папа Моне“, как это с легкостью делали ее младшие братья и сестры». Полотна, привезенные из Нормандии, сейчас же отправились к Дюран-Рюэлю, охотно их купившему.

Значит, все шло хорошо.

Нет, не все. Утром 15 мая, несмотря на то, что в окно ярко светило солнце, обещая порадовать всем многоцветьем весны, Моне не смог оторвать голову от подушки. Его знобило и трясло. Смерили температуру — жар. Вообще валяться в постели он не любил, не находя в этом никакого удовольствия, и заставить его лежать днем могла только действительно серьезная болезнь. Так случилось в 1862 году, когда он перенес брюшной тиф, и затем в 1866 году, когда некий англичанин-спортсмен, упражняясь в метании диска в парке Шайи, попал этим снарядом ему в ногу. Что же приключилось на этот раз? Долго искать ответа на этот вопрос не пришлось. Он просто переутомился. Он ведь не только писал в два раза лучше, чем большинство его коллег по искусству, — он писал в два раза больше, чем любой из них! А последние месяцы оказались особенно плодотворными. Так неужели же он не заслужил немного отдыха? И он погрузился в блаженный сон, оберегаемый заботливой и милой Алисой.

Милая, добрая Алиса… Впрочем, как сказать. По мере того как г-жа Ошеде набирала вес — в буквальном смысле слова, как о том свидетельствуют фотоснимки тех лет, — она постепенно превращалась в своего рода «черную вдову», становилась нетерпимой и агрессивной. На Моне она теперь глядела как на свою собственность, и недалек уже был тот день, когда он и шагу не сможет ступить без ее позволения. Если он хотя бы на несколько дней уезжал — разумеется, работать, — она требовала, чтобы он каждый день писал ей по письму. И не она ли сожгла все платья, все фотографии, все личные бумаги Камиллы? Она хотела безраздельно владеть своим «любимым Клодом», навсегда вычеркнув из жизни его прошлое.

Справедливость требует воздать ей должное. К Жану и Мишелю она относилась как родная мать. Дети Камиллы, дети Эрнеста — какая разница? Дети есть дети, и они нуждаются в заботе и любви. Летом семья отпраздновала первое причастие Жака. Осенью состоялись крестины Мишеля.

А Моне отдыхал. Он мог себе это позволить. В этом году он не намеревался выставляться ни с группой импрессионистов, ни на официальном Салоне. Значит ли это, что он решил почить на свежесрезанных лаврах? Это маловероятно, учитывая, что до материального благополучия ему было еще далеко.

В июле почта принесла письмо на официальном голубом бланке: арендная плата за дом за последние полгода не внесена.

«В случае, если задолженность не будет немедленно погашена, вы будете принудительно выселены…»

Эту угрозу он воспринял с олимпийским спокойствием. Мало ему угрожали? Кроме того, ему уже давно надоело прозябание в Ветее.

В письме к Золя, который тогда жил в Медане, он просит навести для него справки:

«Скажите, нет ли в Пуасси или поблизости приличной школы-пансиона, куда я мог бы за приемлемую цену определить для продолжения учебы своего сына Жана?»

Пуасси представлял собой небольшой городок и центр исторической области Пенсре. Сена протекала чуть ли не у самого порога виллы Сен-Луи, куда в декабре и перебрался Моне. Население городка составляло тогда около пяти тысяч жителей, так что его с равным успехом можно было причислить и к крупным селам. Тем не менее для двух старших мальчиков — Жана и Жака — здесь нашелся лицей, а для девочек — школа при монастыре.

Оплатил переезд Дюран-Рюэль. Моне рассчитывал получить кое-что и от задолжавшего ему Эрнеста, но муж Алисы окончательно утратил платежеспособность. Кроме того, идея переезда не нашла у него одобрения.