Я лично знаком с некоторыми из этих несносных импрессионистов. Все они очаровательные молодые люди, искренне убежденные в своей правоте и воображающие, что нашли собственный путь в искусстве. Общение с ними вызывает такую же скорбь, какую я испытал недавно, поглядев в Бисетре на беднягу сумасшедшего. Зажав в левой руке лопату, он упер один ее конец себе в подбородок наподобие скрипки и водил по ней палкой, словно смычком, уверяя окружающих, что исполняет „Венецианский карнавал“ — вещь, которая, по его словам, принесла ему бешеный успех среди знатоков. Следовало бы поставить этого виртуоза перед входом на выставку — тогда балаган на улице Ле-Пелетье обрел бы полную завершенность».
Читатель, очевидно, заметил, что едкое перо Вольфа не коснулось Моне. Но стоит ли этому радоваться?
Впрочем, свою долю критики он сполна получил от графика Берталля, время от времени печатавшего статьи в «Су-ар». Так, в номере от 15 апреля читаем: «Как нам стало известно, на улице Ле-Пелетье открылась психиатрическая лечебница, своего рода филиал клиники доктора Бланша. Принимают сюда в основном художников.
Безумие их неопасно: они просто макают кисти в самые кричащие и не совместимые друг с другом краски и водят, как бог на душу положит, ими по белому холсту, чтобы затем, не считаясь с затратами, заключить готовый труд в великолепную раму.
Вот, например, г-н Моне, которого в ряды импрессионалистов привело почти полное совпадение его имени с именем г-на Мане. Г-н Моне прекрасно знает, что не бывает деревьев того ярко-желтого оттенка, какими он изобразил их на своем „Ручье в Аржантее“. Он понимает, что „Дорога в Эпинее под снегопадом“ никогда в действительности не могла выглядеть, как шерстяной коврик, сотканный из белых, синих и зеленых нитей. Его не надо убеждать в том, что „Речной берег в Аржантее“ не может походить на пестрое вязанье шерстью и хлопком. Но это не помешало ему именно подобным образом представить нам свое впечатление… Зрители посмотрели, посмеялись и… пожелали узнать имя автора. И теперь они запомнят, что господина, которому пришла в голову странная идея вязаного пейзажа, зовут Моне, следовательно, г-н Моне вскоре станет так же знаменит, как и г-н Мане».
Журналиста «Ревю политик и литтерер» Шарля Биго привлекла и поразила «некая дама, причудливо закутанная в красный костюм и обмахивающаяся веером на фоне еще трех десятков японских вееров».
«Г-н Моне решил прикончить зрителя одним-единственным пистолетным выстрелом, и это ему удалось! Г-н Моне не счел нужным выписывать лицо женщины, ибо он из тех, кто презирает лепную форму, зато он наградил свою модель самыми выразительными трупными оттенками…»
Женщиной с лицом «трупного оттенка» была знаменитая «Японка», проданная на аукционе Друо 14 апреля следующего года за 2050 франков. Это был портрет Камиллы.
Возможно, к этому времени она уже была больна. Во всяком случае, она не могла не чувствовать себя одинокой, потому что Клод все чаще надолго уезжал из Аржантея, ибо начал работать на Эрнеста Ошеде.
В 1876 году Эрнесту Ошеде шел сороковой год. На нескольких сохранившихся портретах он выглядит вполне довольным жизнью. Правая рука заложена за отворот редингота (вспоминается Наполеон), между большим и указательным пальцами зажата сигара, черная щетка усов, густые курчавые бакенбарды (вспоминается Франц-Иосиф)… Толстяк Эрнест выглядел внушительно, как и подобает денежному мешку.
Его родители, Эдуар и Онорина, проделали тот же путь, что Аристид и Маргарита Бусико[29]. Скромный коммивояжер и простая кассирша, очень скоро они стали владельцами крупного торгового предприятия. То были времена, когда начался расцвет универсальных магазинов, и честолюбия, отваги и воображения хватало, чтобы сколотить состояние. Бусико открыл «Бон-Марше», Жюль Жалюзо основал «Прентан», Эрнест Коньяк и его супруга, мадемуазель Жей, придумали «Самаритен»… А еще появились «Повр-Дьябль», «Гань-Пети», «Дьябль буате», «Де-Маго», «Пти-Сен-Тома»… Наконец, на улице Пуасоньер, в доме номер 35, распахнул свои двери магазин Ошеде, специализировавшийся на торговле тканями.
Можно не сомневаться, что, едва достигнув сознательного возраста, Эрнест подключился к работе на семейном предприятии. Так, мы знаем, что он неоднократно выезжал в Англию и Шотландию: по всей вероятности, с целью закупки лучших сортов твида и высококачественного кашемира. Также нам известно, что он без памяти влюбился в одну молоденькую парижанку, которая была младше его на семь лет. Дочь богатых родителей, Алиса Анжелика Эмилия Ренго отличалась умом и твердым характером. Никто на свете не посмел бы сравнить ее с гризеткой.
— Я хочу на ней жениться! — объявил Эрнест своей матери. — Ее родители — богатые промышленники, у них свой завод бронзовых изделий и часов. По-моему, отличная партия!
Но деспотичной Онорине Ошеде, привыкшей смотреть на сына как на собственность, эта идея вовсе не показалась такой уж блестящей. Круг, в котором вращались Ренго, представлялся ей слишком высоким, следовательно, чужим. Зачем все это ее сыну?
— Ах, Эрнест! — сокрушалась она. — Подумай только, какое будущее ждет тебя с ней!
— Я совершеннолетний! — не сдавался сын, потерявший голову от любви. — Я уже все решил. Алиса Ренго будет моей женой.
И он действительно женился на ней. Бракосочетание состоялось 16 апреля 1863 года, в мэрии III парижского округа. Г-н и г-жа Ошеде отказались присутствовать на церемонии. Как мы помним, Камилла Донсье, выходя замуж, получила от отца в приданое 12 тысяч франков. Алисе Ренго, хотя у нее было восемь братьев и сестер, досталось от родителей 100 тысяч!
Год спустя, 18 апреля 1864 года, молодая чета Ошеде — Ренго праздновала рождение первой дочери. Девочку назвали Мартой. За ней последовали: Бланш, появившаяся на свет 12 ноября 1865 года, Сюзанна — 29 апреля 1868 года, Жак — наконец-то сын! — 26 июля 1869 года, Жермена — 15 августа 1873 года.
За это время мать Эрнеста все же помирилась с сыном, но к невестке продолжала относиться холодно и сдержанно.
— Язык у нее подвешен, ничего не скажешь, — морщилась она, — но как же громко она говорит!
Алиса Ошеде и в самом деле была — и с годами не менялась — женщиной властной. И понижать голос не считала нужным. Вскоре Моне предстояло убедиться в этом воочию.
Между тем отец Эрнеста Ошеде отошел от дел, передав сыну управление торговым домом на улице Пуасоньер. В январе 1870 года его тесть Альфонс Ренго отдал Богу душу, оставив ему в наследство замок Роттенбург в Монжероне.
Монжерон, расположенный неподалеку от Брюнуа, где долгое время жил дед со стороны матери Клода Моне — Франсуа Леонар Обре, имел полное право именоваться настоящим замком. Оценивался он тогда в 175 тысяч франков. Если уж живешь в замке, решил Эрнест Ошеде, веди себя как подобает сеньору! И он принялся претворять это решение в жизнь, может быть, даже слишком целеустремленно. Игрок в душе, искренний любитель живописи, эстет и просто щедрый человек, он начал приобретать полотна, от которых остальные с пренебрежением отворачивались. Почему? Потому, что они ему нравились; потому, что он верил в то что искусство должно развиваться; наконец, потому, что, возможно, надеялся таким образом выгодно вложить капитал. Как бы то ни было, Эрнест Ошеде заслуживает того, чтобы мы сняли перед ним шляпу. Вместе с Золя, с Виктором Шоке — между прочим, обыкновенным таможенным инспектором, с Шарпантье, с доктором Беллио, с Дюран-Рюэлем и еще несколькими ценителями живописи он вошел в число тех, кто вопреки всем бурям и грозам, вопреки Вольфу и Леруа, позволил импрессионистам выжить.
Он покупал картины Моне. Впрочем, некоторое время спустя ему пришлось их продать. Так, 13 января 1874 года катастрофическое состояние годового баланса вынудило его расстаться с 80 полотнами! В лоте фигурировали три работы Моне. Но это не помешало ему уже в мае следующего года поддаться сердечному порыву и выложить перед Дюран-Рюэлем 800 франков — так он стал обладателем знаменитой картины «Впечатление. Восход солнца».
