Да, это — из «Евгения Онегина». Да, эти проникновенные строки напишет племянник В. Л. Пушкина после возвращения в 1826 году в Москву из Михайловской ссылки. Но и в 1804 году дядюшка чувствовал то же, вернувшись из-за границы на родину.

Когда цитируешь поэму Владимира Сергеевича Филимонова «Москва», трудно остановиться. Конечно, она появилась в печати в 1845 году, когда В. Л. Пушкина да и А. С. Пушкина уже не было на свете. Конечно, это уже воспоминания о Москве. Но они написаны москвичом, которому дороги многие подробности московского допожарного быта. А как для нас-то эти подробности интересны! Ведь должны же мы представить, в какой город вернулся Василий Львович из своего заграничного путешествия. Бойкое перо его знакомца В. С. Филимонова живописует не только улицы и дома, но и ту жизнь, которая кипела на московских улицах и в московских домах. Он не просто рассказывает, он показывает нам москвичей, занятых визитами, обедами, карточной игрой, балами.

О допожарной Москве писали в стихах и прозе и другие современники В. Л. Пушкина. Позволим себе обратиться к сочинениям тех из них, кто хорошо знал и Москву, и В. Л. Пушкина.

В 1810 году Константин Николаевич Батюшков вышел в отставку в чине подпоручика. В Москве он переводил Парни и Петрарку, познакомился с Н. М. Карамзиным, подружился с В. А. Жуковским, П. А. Вяземским и В. Л. Пушкиным. Правда, вторую половину 1810 года он провел в доставшемся ему от матери сельце Хантонове Новгородской губернии. Но в начале 1811-го Батюшков опять в Москве. По живым впечатлениям от московской жизни сочиняет он в 1811–1812 годах произведение, которое при публикации (а это было много лет спустя, в 1869 году) получило название «Прогулка по Москве». Картина допожарной Москвы нарисована им и мастерски, и достоверно. Общее его впечатление от Москвы — в самом начале повествования:

«…это исполинский город, построенный великанами: башня на башне, стена на стене, дворец возле дворца! Странное смешение древнего и новейшего зодчества, нищеты и богатства, нравов европейских с нравами и обычаями восточными! Дивное, непостижимое слияние суетности, тщеславия и истинной славы и великолепия, невежества и просвещения, людскости и варварства»^[219].

А потом в сочинении К. Н. Батюшкова, как в калейдоскопе, сменяются яркие, часто контрастные по отношению друг к другу виды, жанровые сцены, портреты москвичей. Вот «важный и спокойный вид» Кремля, где «всё дышит древностью», а вот Кузнецкий мост и Тверская, где «всё в движении»:

«Там книжные французские лавки, модные магазины, которых уродливые вывески заслоняют целые домы, часовые мастера, погреба, и словом, все снаряды роскоши и моды»^[220].

Перед читателями разыгрываются маленькие спектакли: в модной лавке, где торговка продает залежавшийся товар провинциалкам, в конфектном магазине, где «мы видим большое стечение московских франтов в лакированных сапогах, в широких английских фраках и в очках, и без очков, и растрепанных, и причесанных»^[221].

«Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица, и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица! Здесь вы видите приезжего из Молдавии офицера, внука этой придворной ветхой красавицы, наследника этого подагрика, которые не могут налюбоваться его пестрым мундиром и невинными шалостями; тут вы видите провинциального щеголя, который приехал перенимать моды и который, кажется, пожирает глазами счастливца, прискакавшего на почтовых с берегов Секваны (Сены. — Н. М.) в голубых панталонах и в широком безобразном фраке. Здесь красавица ведет за собою толпу обожателей, там старая генеральша болтает с своей соседкою, а возле их откупщик, тяжелый и задумчивый, который твердо уверен в том, что Бог создал одну половину рода человеческого для винокурения, а другую для пьянства, идет медленными шагами с прекрасною женою и карлом»^[222].

На Тверском бульваре Батюшков замечает и университетского профессора в епанче, и напевающего водевили шалуна, который «травит прохожих своим пуделем», и записного стихотворца — он «читает эпиграмму и ожидает похвалы или приглашения на обед»^[223]. Когда цитируешь К. Н. Батюшкова, тоже очень трудно остановиться.

Допожарную Москву прекрасно знал А. С. Пушкин. Это Москва его детства. Ностальгические чувства в пушкинском послании сослуживцу по коллегии Министерства иностранных дел, товарищу по «Зеленой лампе» Н. В. Всеволожскому, которое было написано в 1819 году поэтом, восемь с лишним лет не видевшим родного города, соединены с обобщением: приметы московского жизненного уклада — своего рода преамбула уже не к портретам, а к персонифицированным нравственным характеристикам московского общества:

Вот в такую, с детства знакомую московскую жизнь вернулся В. Л. Пушкин из чужих краев. И его, родового москвича, поэта-путешественника, с радостью приняла матушка-Москва, изумляясь его новомодным нарядам, собранной в путешествии библиотеке, рассказам о чужеземных странах.