«Сергей Львович от такого причитания испугался еще больше и рассудил тут же попотчевать, во-первых, причитальщика здоровеннейшей тукманкой, во-вторых, побежать к жене и закричать: Леон убит! и, наконец, в третьих, оказаться без верхней одежды и шляпы на улице. Ольга Сергеевна бросилась за ним следом и насилу убедила его воротиться домой, а сама распорядилась заложить сани и поехала на поиски. Надежда Осиповна при всем своем хладнокровии смутилась, а дворня собралась в лакейскую внимать дальнейшим причитываньям оскорбленного Тимофеевича. Сумбур вышел полнейший; все, исключая моей матери, потеряли голову, а Сергея Львовича трясла лихорадка от страха и простуды.

В девять часов вечера является Лев Сергеевич, здравый, невредимый и веселый. — Где пропадал? что? как? — накинулась на него Ольга Сергеевна. — Рассказывай, что с тобой было!

Оказалось, что Лев Сергеевич, любопытства ради, простоял на углу Адмиралтейской площади и Вознесенского проспекта, наблюдая за ходом дела, и, дождавшись конца, завернул к одному из своих приятелей поделиться свежими впечатлениями»^[613].

Не все рассказал Левушка. Доподлинно известно, что он был на Сенатской площади; В. К. Кюхельбекер вручил ему палаш, отнятый чернью у жандарма. Слава богу, палашом Лев Сергеевич не воспользовался и к следствию затем не привлекался. Знал ли об этой истории Василий Львович? Возможно, и знал. А узнав ее, возможно, мог сказать: слава богу, что Александра в тот день не было в Петербурге.

Свидетелями восстания были Н. М. Карамзин и В. А. Жуковский. То, что они увидели, их ужаснуло. Для Карамзина это было началом конца. Он вышел из Зимнего дворца без верхней одежды, простудился, заболел воспалением легких. Это было не только физическое, но и нравственное потрясение. Его мир с культом дружбы и поэзии, внутренней свободы частного человека был расстрелян картечью на Сенатской площади. Трагическая история России совершалась на его глазах: о каких нравственных критериях в оценке исторических событий тут можно было говорить?

«Душевная лихорадка моя еще не совсем прошла, то есть экзальтация, произведенная чрезвычайными обстоятельствами, — писал Н. М. Карамзин П. А. Вяземскому 31 декабря 1825 года из Петербурга в Москву. — <…> Сколько горести и беспокойства в семействах. Еще не имею точного ясного понятия об этом и злом, и безумном заговоре. Верно то, что общество тайное существовало, и что целию его было ниспровержение правительства. От важного к неважному: многие из членов удостоивали меня своей ненавистью, или по крайней мере не любили; а я, кажется, не враг ни отечеству, ни человечеству. Слышно, что раскаяние некоторых искренно и полно. Бедные матери, жены, дети, младенцы! Не имея никакого политического влияния, молюся за Россию. Бог спас нас 14 декабря от великой беды. Это стоило нашествия французов, в обоих случаях вижу блеск луча как бы неземного»^[614].

Не исключено, что П. А. Вяземский показал это письмо В. Л. Пушкину.

22 мая 1826 года Н. М. Карамзина не стало. Это была огромная потеря для России и лично для В. Л. Пушкина. Потрясенный Василий Львович спустя неделю писал П. А. Вяземскому:

«Утешать тебя, мой любезнейший, я не в состоянии, но готов разделять с тобою твою горесть. Ты знаешь, как много я любил и почитал Николая Михайловича; я умел ценить и превосходный его талант и благородную его душу. Никто заменить его не может, и мы все сделали потерю невозвратимую. Да укрепит Бог Катерину Андреевну и ее детей! Сердце мое о них страдает и слезы текут ручьями, когда я представляю себе их положение. Прости. Не могу писать более. Вчера я видел Н. И. Кривцова и говорил о тебе. Будь здоров. Верь нежнейшей моей к тебе дружбе. Обнимаю тебя и любезного А. И. Тургенева от всего сердца.

Преданный тебе

Василий Пушкин.

30 мая. Москва»^[615].

После того как 13 июля 1826 года в Петербурге казнили руководителей восстания, Москва стала готовиться к коронации.

22 августа под звон колоколов, пение духовенства, музыку и артиллерийский салют при огромном стечении народа состоялась торжественная церемония. Успенский собор Кремля был заполнен сановниками, предводителями дворянства всех губерний Российской империи, старшинами купеческих гильдий, посланниками иностранных государств. Увенчанные коронами император и императрица в коронационных нарядах с горностаевыми мантиями, митрополит Серафим в облачении, сверкающем золотом и драгоценными каменьями… От трона к алтарю вел ковер из золотой парчи…

23, 24 и (после отдыха 25-го) 26 и 27 августа коронационные празднества следовали одно за другим: после военных смотров и маневров в окрестностях Москвы — балы, пышные собрания в Первопрестольной. Весь город был иллюминирован. Сияли вывески на домах, огненные гирлянды завораживали взоры. Кремль сверкал огнями. Толпы народа любовались великолепным зрелищем.

27 августа в Грановитой палате был многолюдный бал. 1 сентября в Большом театре состоялся грандиозный маскарад. Зала была убрана богато и изысканно. Тысячи свечей отражались в золотой и серебряной парче. Дамы, как им было предписано, явились в национальных костюмах. Сияли бриллианты, сапфиры и изумруды. В соседних залах гостей ожидали столы, украшенные цветами, уставленные фруктами, разнообразными лакомствами, бутылками с тонкими французскими винами и ликерами.

3 сентября, отдохнув, участники коронационных торжеств прибыли на роскошный обед, который давало государю купечество. И. И. Дмитриев был приглашен в Грановитую палату.

В. Л. Пушкин, по-видимому, в праздниках не участвовал. Его одолевали болезни, тревоги и печали…

И вот 8 сентября — нечаянная радость: Александр, родной племянник, в его доме! Мы можем вообразить родственные объятия, слезы, восклицания. Дядя вглядывался в родные черты: вместо юноши перед ним стоял молодой мужчина; кудрявые волосы ниспадали до плеч; смуглое лицо, побледневшее от усталости и волнения, обрамляли густые бакенбарды. Но голубые глаза были те же, и та же белозубая улыбка, и тот же заразительный смех. И племянник не мог не заметить, как изменился дядя со времени их последней встречи. Двигался Василий Львович с трудом — подагра одолевала. Он сильно постарел — настолько, что это поразило Александра Сергеевича. Несколько раз он зарисовал потом знакомый профиль уже старого человека, с запавшей верхней губой, с редкими, едва прикрывающими лысину волосами. Но глаза его по-прежнему лучились добротой и любовью.

А. С. Пушкин приехал к дяде, вероятно, около шести часов вечера, к ужину. По московской традиции — прежде всего, накормить гостя. И Василий Львович дал необходимые распоряжения повару, да и Анна Николаевна, верно, расстаралась. Можно не сомневаться, ужин удался. Но главное все-таки разговор.

О чем они говорили? Прежде всего, конечно, об аудиенции у императора. В жизни любой дворянской семьи такая встреча — огромное событие, рассказ о котором передают из поколения в поколение. Вероятно, Василия Львовича интересовало всё: как выглядел государь? ласково ли встретил племянника? о чем спрашивал и что ему племянник отвечал? Из воспоминаний современников мы знаем, что на вопрос царя: «Пушкин, принял бы ты участие в 14-м декабря, если б был в Петербурге?» — поэт ответил: «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем».

Наверное, дядя мог только ужаснуться смелости такого ответа и умилиться милосердию царя. Но, вероятно, еще и понять, что хотя в это время его племянник не разделял уже политических убеждений своих друзей-заговорщиков, чувство чести не позволяло ему ни ответить, ни поступить иначе.

С какой радостью Василий Львович встретил известие о том, что Александр прощен, освобожден царем от михайловской ссылки, освобожден от цензуры (царь сам стал его цензором). Кто же мог знать тогда, что царская милость обернется для А. С. Пушкина двойным цензурным гнетом, что полицейский надзор за ним будет сохранен до конца его жизни?!