«Я думаю, — пишет она Еве, — что нравственную силу мы должны черпать в идеализме, который, не развивая в нас самомнения, внушает нам высокие стремления и мечты; я также думаю, что обманчиво ставить весь жизненный интерес в зависимость от таких бурных чувств, как любовь».

Она умеет воспринимать всякие тайные признания, хранить их в полной тайне так тонко, как если бы она их никогда не слыхала. Умеет бежать на помощь своим близким, если им угрожает несчастье или опасность. Но разговоры с ней о любви никогда не удаются.

В ее суждениях и философии все личное упорно исключается, и Мари ни при каких обстоятельствах не открывает дверей в свое горестное прошлое с целью извлечь из него какие-нибудь назидания или воспоминания. Это ее внутренний мир, куда никто, даже самый близкий человек, не имеет права проникать.

Обеим дочерям она дает понять только свою тоску из-за того, что старится вдали от своих сестер и брата, к которым по-прежнему питает нежную привязанность. Сначала изгнание, а потом вдовство лишили ее былой ласкающей теплоты семейного уюта. Она пишет грустные письма своим друзьям, жалуясь, что видится с ними слишком редко: Жаку Кюри, живущему в Монпелье, брату Иосифу, Эле, наконец Броне, — тоже с разбитой жизнью, она потеряла обоих детей, а в 1930 году и своего мужа Казимира Длусского.

Мари — Броне, 12 апреля 1932 года:

«Дорогая Броня, я тоже грущу оттого, что мы разлучены. Хотя ты чувствуешь себя одинокой, у тебя все же есть утешение: в Варшаве вас трое, и ты можешь находить содружество и заботу о себе. Поверь мне, семейная связь все же единственное благо. Я это знаю потому, что у меня его нет. Старайся извлечь из него нравственную поддержку и не забывай свою парижскую сестру: давай видеться почаще…»

Если после обеда Ева собралась уйти из дому, поехать в какой-нибудь концерт, Мари приходит к ней в комнату и ложится на диван. Смотрит, как одевается дочь.

— …Мажешь удирать, дочка. Доброго вечера… Ах, да! Нет ли у тебя чего-нибудь мне почитать?

— Конечно! Чего тебе хочется?

— Не знаю… Ну, чего-нибудь полегче. Только в твоем возрасте можно читать тяжкие, угнетающие романы.

Несмотря на разные литературные вкусы, у них с Евой есть общие любимцы: Коллет, Киплинг. В «Книге джунглей», в «Рождении дня», в «Сидо», в «Киме» Мари неустанно перечитывает великолепные, живые отражения природы, которая всегда являлась для нее началом бодрости и силы. Она знает наизусть множество стихов французских, немецких, английских, русских, польских…

Взяв выбранный Евой том, она уединяется у себя в кабинете, усаживается на красном бархатном шезлонге, подкладывает под голову мягкую пуховую подушку и перевертывает несколько страниц.

Но через полчаса, может быть, через час она откладывает книгу. Выпрямляется, берет карандаш, тетради, научные пособия. И, как обыкновенно, будет работать до двух, до трех часов утра.

Вернувшись домой, Ева видит сквозь круглое окошко узенького коридора свет в комнате у матери. Она проходит коридором, толкает дверь… Каждый вечер картина одна и та же. Мадам Кюри, окруженная листами бумаги, счетными линейками, брошюрами, сидит на полу. Она никогда не могла привыкнуть работать за письменным столом, усевшись в кресло, по традиции «мыслителей». Ей требуется неограниченное место, чтобы разложить свои записи, таблицы, чертежи диаграмм.

Она поглощена трудным теоретическим расчетом и не поднимает головы при входе дочери, хотя и почувствовала ее присутствие. Выражение лица сосредоточенное, брови сдвинуты. На коленях тетрадь, карандашом она набрасывает знаки, формулы. Губы что-то шепчут.

Вполголоса прорываются цифры. И так же, как шестьдесят лет тому назад в классе арифметики у пани Сикорской, мадам Кюри, профессор Сорбонны, ведет счет по-польски.

Мадам Кюри у себя?

— Я к мадам Кюри. Она приехала?

— Не видали, где мадам Кюри?

Такие вопросы задают молодые люди и молодые женщины в белых лабораторных халатах, сталкиваясь в вестибюле, которым должна пройти ученая, чтобы попасть в Институт радия. Пятьдесят научных сотрудников каждое утро ждут здесь ее прибытия. Всякий стремится, «не беспокоя ее», спросить совета, получить на ходу какое-нибудь указание. Так образуется то, что Мари в насмешку зовет «совет».

В девять часов старенький автомобиль въезжает за ограду со стороны улицы Пьера Кюри, заворачивает на аллею. Дверка в автомобиле хлопает. Садовым входом появляется мадам Кюри. Группа просителей радостно окружает ее кольцом. Робкие, почтительные голоса докладывают о том, что такое-то измерение закончено, сообщают новости о растворении полониума, вкрадчиво замечают: «Если бы мадам Кюри зашла посмотреть на аппарат Вильсона, то увидела бы интересное достижение».

Мари хотя и жалуется иногда на это, но очень любит этот вихрь энергии и любознательности, налетающий на нее с самого утра. Вместо того чтобы ускользнуть, бежать к собственной работе, она остается, как была — в шляпе и мантилье, в кругу своих сотрудников. Среди этих лиц, жадно смотрящих на нее, каждый взгляд напоминает ей о каком-нибудь опыте, который она обдумывала в одиночестве.

В ее замечаниях нет ни беспорядочности, ни недоговоренности. В течение нескольких минут, которые она посвящает кому-нибудь из научных работников, мадам Кюри целиком сосредоточивается на изучаемой проблеме, известной ей во всех подробностях. Через минуту она уже говорит с другим о другой работе. Ее ум чудесно приспособлен к такой своеобразной гимнастике. В лаборатории, где молодые умы напрягают все свои силы, она похожа на чемпиона по шахматам, который играет одновременно тридцать-сорок партий.

Люди проходят, здороваются, останавливаются. Дело кончается тем, что Мари садится на ступеньку лестницы, не прерывая заседания, мало пригодного для протокола. Сидя на лестнице и глядя снизу вверх на сотрудников, стоящих перед ней или прислонившихся к стене, она мало похожа на классический тип начальника. И тем не менее!..

Это она сама, тщательно изучив способности каждого, подобрала младших сотрудников лаборатории. И почти всегда она же назначает им работы. К ней приходят ее ученики в минуты своего отчаяния, твердо веря, что мадам Кюри обнаружит ошибку в опыте, которая навела их на ложный путь.

За сорок лет научной работы эта седовласая ученая приобрела огромный запас знаний. Мадам Кюри является живой библиографией по радию: владея в совершенстве пятью языками, она перечитала все печатные работы об исследованиях в этой области.

В явлениях уже известных она открывает возможность дальнейших исследований. Благодаря своему здравому суждению Мари обладает бесценною способностью — разбираться в запутанных клубках познания и- гипотез. Расплывчатые теории и соблазнительные, но произвольные предложения некоторых ее учеников встречают отрицание и в выражении ее красивых глаз и в твердом, как металл, обосновании. С какой уверенностью работаешь у такого учителя, и смелого и остроумного!

Сборище у лестницы мало-помалу распыляется. Получившие от Мари указания на данный день исчезают со своими записными книжками. Мадам Кюри провожает кого-нибудь из них в «физическую» или в «химическую» и, наконец освободившись, идет в свою особую лабораторию, надевает рабочий черный халат и отдается собственным работам.

Ее сосредоточенность в себе самой длится недолго. Кто-то стучит в дверь. Появляется один из научных работников, держа в руках исписанные листы бумаги. За ним ждет очереди другой сотрудник… Сегодня понедельник — обычный день заседаний Академии точных наук, и авторы сообщений, которые должны быть зачитаны сегодня во второй половине дня, приносят к мадам Кюри их тексты.

Для чтения этих рукописей Мари уходит в очень светлую, небольшую комнату, которую посторонний человек вряд ли без колебаний признает кабинетом известной ученой. Большой дубовый письменный стол, стенная полка для бумаг, книжные шкафы, старенькая пишущая машинка, кожаное кресло, похожее на сотни других таких же кресел, придают комнате достойный вид. На столе мраморная чернильница, стопка брошюр, бокал, откуда щетиною торчат ручки и остро очиненные карандаши, какая-то хорошенькая вещица — подарок общества студентов… и — о чудо! — восхитительная матово-коричневая маленькая урна из раскопок в Ишии.