Пьеру так надоела эта борьба, что он готов отказаться от нее. Будем понимать его правильно: он и не думал бросать исследование радия и радиоактивности, но охотно бы приостановил в данный момент особые технические операции, имеющие цель выделить чистый радий. Препятствия к этой работе казались непреодолимыми. Разве нельзя возобновить ее позднее, в лучших условиях? Более склонный искать в природе значение ее явлений, чем их материальную реальность, Пьер Кюри выходит из себя при виде тех ничтожных результатов, какие получаются от изнурительных работ Мари. Он ей советует сделать передышку.

Но Пьер не учел характера своей жены. Мари хочет выделить радий и выделит. Она не обращает внимания ни на утомление, ни на трудности, ни на пробелы в своих знаниях, усложняющие ее задачу. В конце концов она еще очень молода в науке. В ней нет ни уверенности, ни научной культуры, как у Пьера, работающего уже двадцать лет: то и дело она наталкивается на явления и методы, мало ей знакомые, и тогда приходится наспех собирать сведения о них в литературе. Ну и пусть трудно! С упрямым взглядом из-под большого лба она хватается за свою аппаратуру и пробирки.

В 1902 году, спустя сорок восемь месяцев с того дня, когда супруги Кюри заявили о вероятном существовании радия, Мари, наконец, одерживает победу в этой воине на истощение. Ей удалось выделить один дециграмм чистого радия и установить его атомный вес, равный 225.

Неверующим химикам — такие еще оставались — приходилось только склониться перед фактами и перед сверхчеловеческим упорством женщины. Теперь радий существовал уже официально.

Девять часов вечера. Пьер и Мари в собственном доме на бульваре Келлермана. Дом очень им подходит. Со стороны бульвара, где тройной ряд деревьев наполовину заслоняет укрепления, видна только навевающая печаль стена и маленький подъезд, но за этим двухэтажным флигелем скрывается от посторонних глаз маленький садик провинциального вида, довольно милый и очень тихий. Оттуда можно через заставу Шантийи укатить на велосипедах в предместье, а затем в леса.

Старый доктор Кюри удалился к себе в комнату. Мари выкупала дочку и уложила ее спать, довольно долго постояла у кроватки. Это ритуал. Если Ирэн вечером не чувствует матери около себя, она без устали зовет ее тем «мэ!», которое навсегда заменит у ней «мама». Тогда Мари, склоняясь перед неумолимой волей четырехлетнего ребенка, взбирается на другой этаж, усаживается у изголовья дочки и сидит в темноте, пока детский голосок не перейдет в ровное дыхание.

Только тогда она сходит вниз к Пьеру, уже проявляющему нетерпение. Несмотря на всю мягкость своего характера, он до такой степени привык к постоянному обществу жены, что малейшее отклонение от этого мешает ему спокойно думать. Стоит Мари чуть дольше задержаться, как он встретит ее горьким упреком.

Пьер прохаживается по комнате, Мари садится и начинает подшивать незаконченный край нового фартучка для Ирэн. Одно из ее основных правил — никогда не покупать для девочки готовых платьев: по ее мнению, они слишком прикрашены и неудобны. В те времена, когда Броня жила еще в Париже, обе сестры шили вместе платья своим дочкам по выкройкам собственного изобретения. Эти выкройки служат Мари и до сих пор…

Но в этот вечер она не в состоянии сосредоточить свое внимание. Нервничая, она встает и кладет свою работу. И вдруг говорит:

— А не пойти ли нам туда?

Просительная интонация в ее вопросе оказывается лишней, потому что Пьеру также не терпится пойти в сарай, откуда они ушли два часа тому назад. Радий, причудливый, как живое существо, притягательный, как любовь, зовет их к себе, в свое жилище.

Рабочий день выдался трудный, и было бы разумнее для двух ученых дать себе отдых. Но Пьер и Мари не всегда разумны. Они накидывают на себя плащи, предупреждают доктора Кюри о своем бегстве и скрываются. Идут пешком, под руку, изредка обмениваясь несколькими словами. Они минуют людные улицы этого отдаленного квартала, заводские мастерские, пустыри, бедные дома, доходят до улицы Ломон и пересекают двор. Пьер вкладывает ключ в замочную скважину, дверь скрипит, как тысячи раз прежде, и вот они в своих владениях, в царстве своей мечты.

— Не зажигай! — говорит Мари. И добавляет с тихим смешком: — Помнишь день, когда ты сказал: «Мне бы хотелось, чтобы у радия был красивый цвет»?

Действительность, уже несколько последних месяцев восхищающая Мари и Пьера, превзошла все пожелания. У радия есть нечто другое, важнее, чем красивый цвет: он светоносен! И среди темного сарая стеклянные сосудики с драгоценными частицами радия, разложенные, за отсутствием шкафов, просто на столах, на прибитых к стенам дощатых полках, сияют голубоватыми фосфоресцирующими силуэтами, как бы висящими во мраке.

— Гляди… гляди! — шепчет Мари.

Она осторожно продвигается вперед, нащупывает рукою соломенное кресло и садится. В темноте, в безмолвии два лица тянутся к бледным сияниям, к таинственным источникам лучей, к радию — их радию! Наклонив корпус вперед, с напряженным лицом Мари сидит в том же положении, как и час тому назад у изголовья своего заснувшего ребенка.

Рука друга тихо гладит ее по волосам.

Навсегда запомнится ей этот вечер…

Пьер и Мари жили бы вполне счастливо, если бы в горячий бой с природой, какой они вели на поле битвы их жалкого сарая, могли вложить все свои силы.

Увы! им приходится вступать в бои другого рода и терпеть в них поражения.

За пятьсот франков в месяц Пьер читает в Институте физики курс из ста двадцати лекций и сверх того руководит практическими занятиями студентов. Помимо этой утомительной педагогической работы, он занимается научными исследованиями. Пока у четы Кюри не было детей, пятисот франков хватало на домашние расходы. Но после рождения Ирэн наем служанки и кормилицы сильно отразился на бюджете. Пьер и Мари предпринимают поход за новыми денежными средствами.

Трудно себе представить что-нибудь более прискорбное, чем те неловкие и неудачные попытки, какие делали два крупных ученых, стараясь добыть не хватавшие им две-три тысячи в год. Дело было не в том, чтобы просто получить какую-нибудь незначительную должность и покрыть этим дефицит. Как мы уже знаем, Пьер Кюри видел в научных исследованиях непреходящую потребность своей жизни. Работать в лаборатории — пусть хоть в сарае, раз нет настоящей, — было для Пьера более необходимо, чем есть или спать. Но его служебная работа в институте поглощала большую часть времени. Нельзя было брать на Себя новых нагрузок, а, наоборот, требовалось уменьшить уже существующую обязательную работу. Как тут быть?

Выход из положения мог бы быть простым, совсем простым. Если Пьера назначат профессором в Сорбонну, а сделанные им работы, совершенно очевидно, давали ему право на это место, он получал бы десять тысяч франков в год, читал бы меньше лекций, чем в институте, а его знания обогащали бы студентов и подняли бы значение университета. А если бы эта профессура была дополнена лабораторией, Пьеру было бы нечего просить у провидения. У него лишь два желания: профессорская кафедра для обеспечения своей семейной жизни и для образования молодых физиков, затем лаборатория для собственной работы, хорошая лаборатория, оснащенная электрическим и техническим оборудованием, с местами для нескольких ассистентов и теплая зимой.

Безумные требования! Профессорскую кафедру Пьер получит лишь в 1904 году, когда о нем заговорит весь мир. Лабораторию же он так и не получит до конца жизни. Больших людей смерть настигает раньше, чем их успевают признать власти.

Пьер, рожденный, чтобы раскрывать таинственные явления природы, чтобы бороться с противостоящей ему материей, оказывается воплощенной несуразностью, когда надо добиться какого-нибудь места. Первый минус: он талант, а в условиях личной конкуренции это вызывает тайную, непримиримую враждебность. Он невежда в области интриги, всяких комбинаций. Самые бесспорные его заслуги бесполезны: он не умеет пускать их в ход. «Всегда готовый стушеваться перед своими друзьями и даже перед своими соперниками, Кюри принадлежал к разряду так называемых «кандидатов-неудачников», — скажет впоследствии Анри Пуанкаре. — Но при нашей демократии таких кандидатов очень много…»