Целую всех вас нежно и умоляю не забывать меня».
«Нам дали половину Нобелевской премии… Я не знаю, когда мы получим эти деньги».
Эти слова, написанные женщиной, еще недавно отказавшейся от возможного богатства, приобретают особое значение. Молниеносно приобретенная известность, почетное мнение широкой публики и печати, официальные приглашения, золотой мост, предложенный Америкой, — все это Мари упоминает лишь как повод для своих горьких жалоб. Нобелевская премия представляется ей только наградой в семьдесят тысяч франков, выданной шведскими учеными двум собратьям по науке за их труды, а следовательно, ее можно принять, не совершая ничего «противного духу науки». Это единственный способ облегчить Пьеру нагрузку его обязательных занятий и сохранить его здоровье.
2 января 1904 года благодетельный чек поступил в отделение банка на проспекте Гобленов, туда же, где хранились скромные сбережения супругов Кюри. Наконец Пьер может бросить преподавание в Институте физики, где его заменит прежний ученик, выдающийся физик Поль Ланжевен. Кюри берут себе за свой счет собственного препаратора: так проще и быстрее, чем ждать призрачных сотрудников, обещанных университетом. Мари посылает под видом займа двадцать тысяч австрийских крон Длусским, чтобы ускорить открытие их санатория. Оставшееся небольшое состояние вскоре увеличится благодаря премии Озириса в пятьдесят тысяч франков, полученной Мари пополам с Эдуардом Бранли, и все деньги будут равными частями помещены во французскую ренту и в облигации города Варшавы.
В черной счетной тетрадке можно найти и другие чрезвычайные расходы: подарки вещами, денежные пособия сестрам Мари и брату Пьера, денежные подарки польским студентам, одной подруге детства Мари, лабораторным служителям, одной нуждавшейся ученице в Севре… Вспомнив об очень бедной женщине, когда-то преподававшей ей французский язык, некой мадемуазель де Сэнт-Обэн, а теперь — мадам Козловской, которая родилась в Диэппе, затем обосновалась и вышла замуж в Польше, но все время мечтала побывать на родине, Мари пишет ей письмо, приглашает приехать во Францию, принимает у себя в доме, оплачивает ей проезд из Варшавы в Париж, а из Парижа в Диэпп. Милая дама со слезами на глазах рассказывала об этой огромной, нежданной для нее радости.
Все эти добрые дела Мари совершает без всякого шума и разумно. Никаких чрезмерно широких жестов, никаких капризов. Она решила, пока она жива, помогать всем, кто в ней нуждается. Она поступает, сообразуясь со своими средствами, чтобы иметь возможность делать это постоянно.
Мари думает и о самой себе. Она распорядилась сделать во флигеле на бульваре Келлермана настоящую «современную» ванную комнату и в одной комнатке заменить выцветшие обои новыми. Но ей не приходит в голову, даже по случаю Нобелевской премии, купить себе новую шляпку. Настояв на том, чтобы Пьер бросил Институт физики, она оставляет за собой преподавание в Севре. Она любит своих учениц и чувствует себя достаточно крепкой, чтобы продолжать уроки, которые обеспечивают ей определенный собственный доход.
* * *
Скажут, что за странная мысль перечислять подробно расходы двух ученых, в то время когда слава открывает им свои объятия! Следовало бы описать, как толпа любопытных и журналистов осаждает дом Кюри и сарай на улице Ломон. Следовало бы перечислить все телеграммы, грудой лежавшие на их рабочем столе, множество статей, изобразить лауреатов, позирующих перед фотографическими аппаратами.
Не имею никакого желания делать это. Такая шумиха вызвала бы только неудовольствие со стороны моих родителей. Их удовлетворение мы должны искать не в таких внешних признаках, а в другом. Пьер и Мари чувствуют себя счастливыми тем, что члены Шведской академии наук оценили их открытие по достоинству. Их трогает радость близких людей, а семьдесят тысяч франков, облегчающие тяжесть их обязательных занятий, являются желанными гостями. Все же остальное, то «остальное», ради чего другие люди способны делать столько усилий, а нередко и столько низостей, лишь изводит и стесняет двух ученых.
Между ними и публикой, желающей высказать им свою приязнь, установилось длительное недоразумение. В этот тысяча девятьсот третий год супруги Кюри переживают, пожалуй, самый возвышенный период их жизни. Они достигают того возраста, когда дарование, опираясь на опыт, способно проявлять максимум своих возможностей. В своем сарае с протекающей крышей они благополучно завершили открытие радия, изумившее весь мир. Но миссия их не закончена. В их мозгах содержится запас еще неведомых богатств. Они хотят работать и должны работать!
Слава мало заботится о будущем, которое влечет к себе Мари и Пьера. Слава набрасывается на выдающихся людей, наваливается всей своей тяжестью, стремится остановить их движение вперед. Присуждение Нобелевской премии сосредоточило на двух супругах внимание миллионов мужчин и женщин, философов, рабочих, мещан и людей светских. Эти миллионы выражают Кюри свои пылкие чувства. Но чего они требуют от них взамен? Те достижения — умственные затраты на открытие, его лечебная сила против страшной болезни, — которые дали ученые авансом этим людям, их не удовлетворяют. Радиоактивность они относят к числу уже достигнутых побед, хотя она находится еще в зачатке, и заняты не столько тем, чтобы помочь ее развитию, сколько смакованием подробностей ее рождения. Они стремятся вторгнуться в интимную жизнь удивительной пары, вызывающей легендарные толки своим обоюдным дарованием, прозрачно-чистой жизнью и бескорыстием. Жадное преклонение этой толпы копается в жизни ее кумиров — ее жертв — и отнимает у них единственные драгоценности, которые хотелось бы им сохранить: внутреннюю сосредоточенность и тишину.
В газетах наряду с фотографиями Пьера и Мари и заметками вроде «Молодая женщина, необычного вида, тонкого сложения», «Очаровательная мать, сочетающая замечательную чувствительность с умом, любознательным к непостижимому», «Их восхитительная дочка» или упоминаниями о Диди — их коте, свернувшемся перед печкою в столовой, появляются красноречивые описания их флигеля или их лаборатории, тех убежищ, где оба Кюри хотели бы одни чувствовать их прелесть и знать их стыдливое убожество. Домик на бульваре Келлермана оказывается «жилищем мудреца», «кокетливым домом, вдалеке от центра, в Париже незнаемом, особенном, под сенью укреплений, — домом, где приютилось искреннее счастье двух великих ученых».
В почете оказался и сарай:
«За Пантеоном, на узкой, мрачной и безлюдной улице, какие изображаются на офортах, иллюстрирующих старинные и мелодраматические романы, улице Ломон, среди темных, потрескавшихся домов, у шаткого тротуара стоит жалкий, дощатый барак: это Городской институт физики и химии…
Я прошел двором с дрянным забором, жестоко пострадавшим от превратностей погоды, затем под каким-то одиноким сводом и очутился в сыром тупике, где умирало втиснутое в дощатый угол кривое дерево.
Здесь вытянулись в ряд похожие на хижины строения, длинные, низкие, застекленные, где я заметил маленькие, прямые язычки пламени и стеклянную аппаратуру разных видов… Никакого звука: полная и грустная тишина, которую не нарушал даже шум города. Наугад я постучал в дверь и вошел в лабораторию, поражающую своею незатейливостью: пол земляной, бугристый, стены покрашены известкой, крыша из дранки, свет слабо проникает сквозь запыленные окна. Какой-то молодой человек, склонившийся над сложным аппаратом, приподнял голову. «Месье Кюри — там», — сказал он. И тотчас снова принялся за работу. Прошло несколько минут. Было холодно. Из крана падали капли воды. Горели два-три газовых рожка.
Наконец появился высокий, худой мужчина, с костлявым лицом, с жесткой седоватой бородой, в маленьком потрепанном берете. Это и был месье Кюри…»
(Поль Акер, «Парижское эхо»)
Кюри напрасно стараются отказывать репортерам, не пускать их к себе в дом, запираться в своей жалкой лаборатории, ставшей исторической: ни их работа, ни они сами не принадлежат уже им одним. Их быт, вызывавший своею скромностью удивление и уважение самых прожженных газетчиков, приобретает известность, становится общественным достоянием, превосходной темой газетной статьи:
