Само собою разумеется, что именно на этот незащищенный от превратностей погоды империал и карабкается Маня, зажав под мышкой старый кожаный портфель, уже бывавший в «Вольном университете».
Усевшись на этой подвижной обсерватории, девушка с застывшими от зимнего ветра щеками перегибается и жадно смотрит по сторонам. Что ей и серая пошлость бесконечной улицы Лафайет и мрачный ряд магазинов на Севастопольском бульваре? Ведь эти лавочки, эти вязы, эта толпа и даже эта пыль — все это для нее Париж… Наконец-то, наконец Париж!
Каким молодым чувствуешь себя в Париже, каким сильным, бодрым, преисполненным надежды! А для молодой польки какое чудесное ощущение личной свободы!
Уже в тот момент, как Маня, истомленная дорогой, сошла с поезда в закопченном пролете Северного вокзала, сразу развернулись ее плечи, свободнее забилось сердце и задышала грудь. Только теперь она вдохнула воздух свободной страны. В порыве восторга ей все кажется чудесным. Чудесно, что гуляющие по тротуарам бездельники болтают, о чем вздумается, чудесно, что в книжных лавках свободно продаются произведения печати всего мира. А еще чудеснее, что эти прямые улицы ведут ее, Маню Склодовскую, к широко раскрытым дверям университета. Да еще какого университета! Самого знаменитого, что в течение веков описывался как «конспект Вселенной», о коем Лютер говорил: «Самая знаменитая и наилучшая школа — в Париже, а зовут ее Сорбонна!»
Ее приезд похож на сказку, а ленивый, тряский, промерзший омнибус — на волшебную карету, в которой нищая белокурая принцесса едет из своего скромного жилища в созданный ее мечтой дворец.
Карета переезжает Сену, и все вокруг восхищает Маню: два рукава реки, подернутые дымкой, острова, величественные памятники и площади, башни Нотр-Дам. Взбираясь по бульвару Сен-Мишель, омнибус замедляет ход. Наконец! Приехали! Новоиспеченная студентка хватает свой портфель и подбирает тяжелую шерстяную юбку. В спешке нечаянно толкает соседку. Робко извиняется на неуверенном французском языке. Сбежав по ступенькам омнибуса, Маня спешит к ограде Сорбонны.
Этот дворец познания имел в 1891 году своеобразный вид. Уже шесть лет, как его все перестраивают, и здание Сорбонны стало похоже на какого-то громадного удава, готовящегося сбросить старую кожу. Позади нового, чисто белого фасада стоит ряд обветшалых зданий времен Ришелье. Эта строительная передряга вносит в учебную жизнь живописный беспорядок. По мере продвижения строительных работ и курсы лекций передвигаются из одной аудитории в другую. Временные лаборатории пришлось разместить в зданиях по улице Сен-Жак.
Но разве это важно, если и в этом году, по примеру прежних лет, на стене рядом с комнаткой швейцара белеет проспект:
Французская Республика.
Факультет естествознания — первый семестр.
Начало лекций в Сорбонне 3 ноября 1891 года.
Слова волшебные, слова влекущие!..
На свои маленькие сбережения Маня имеет право выбрать то, что ей нравится из бесчисленных лекций, значащихся в сложном расписании на белом объявлении. У нее свое собственное место в «химической», где она может не наобум, а пользуясь руководством и советами, с помощью нужной аппаратуры успешно делать простые опыты. Маня — студентка (какое это счастье!) факультета естествознания!
Она уже не Маня и даже не Мария: на своем студенческом билете она надписывает по-французски: Мари Склодовска. Но так как ее товарищи по факультету не способны произнести такое варварское сочетание согласных «Склодовска», а полька никому не разрешает звать ее просто Мари, то она пребывает каким-то таинственным анонимом. Встречая в гулких галереях эту девушку, одетую скромно, бедно, но изящно, с суровым выражением лица под шапкою светлых волос, молодые люди удивленно оборачиваются и спрашивают: «Кто это?» Если ответ и следует, то неопределенный: «Какая-то иностранка… У нее немыслимо трудная фамилия!.. На лекциях по физике сидит всегда в первом ряду… Девица не из разговорчивых…»
Юноши провожают глазами грациозный силуэт ее фигуры, пока она не исчезнет за углом какого-нибудь коридора, и в заключение говорят: «А волосы красивые!»
В настоящее время меньше всего ее интересуют молодые люди. Она всецело увлечена несколькими серьезными мужчинами, которых зовут «профессорами», стремится выведать их тайны. Следуя почтенному обычаю тех времен, они читают лекции в черных фраках, вечно попачканных мелом. Вся жизнь Мари проходит в созерцании торжественных фраков и седых бород.
Позавчера читал лекцию, хорошо построенную, строго логичную, профессор Липпманн. А вчера Мари слушала профессора Бути с обезьяньей головой, таящей в себе целые сокровища науки. Мари хотелось бы слушать все лекции, узнать всех двадцати трех профессоров, поименованных в белом проспекте курсов. Ей кажется, что утолить всю свою жажду знаний она не сможет никогда.
Непредвиденные трудности встают перед Мари в первые же недели ее студенчества. Она воображала, что знает французский язык в совершенстве, и очень ошибалась. Быстро произнесенные фразы ускользают от нее. Она воображала, что обладает научной культурой, вполне достаточной для усвоения университетских лекций. Но одинокие занятия в Щуках, ее знания, приобретенные путем обмена письмами со стариком Склодовским, ее опыты, проделанные наудачу в лаборатории музея, не могут заменить солидное образование, которое дают парижские лицеи. В своих знаниях по математике и физике Мари обнаружила огромные пробелы. Сколько же придется ей работать, чтобы достигнуть чудесной, заветной цели — университетского диплома!
Сегодня лекцию читает Поль Аппель. Мари пришла одной из первых. В ступенчатом амфитеатре, скупо освещенном светом декабрьского дня, она занимает место внизу, вблизи кафедры, раскладывает на пюпитре ручку и тетрадь в сером холщовом переплете, куда и будет сейчас вносить заметки своим красивым, четким почерком. Она уже заранее сосредоточивает свое внимание и даже не слышит гула голосов, который сразу обрывается при появлении профессора.
Поразительно, как некоторые профессора умеют создавать напряженно-внимательную тишину в аудитории… Молодые люди, склонившись над тетрадями, записывают уравнения по мере того, как их пишет на доске рука ученого. Теперь они только ученики, алчущие знания. Здесь царство математики!
Аппель с квадратной бородой и в строгом фраке великолепен. Он говорит спокойно, отчетливо произнося все буквы чуть-чуть тяжеловато — по-эльзасски. Его доказательства изящны, ясны, как будто преодолевают все опасности и подчиняют себе вселенную. Он властно и уверенно вторгается в тончайшие сферы научного познания, легко играет цифрами, планетами и звездами. Он не боится смелых образов и, сопровождая слова свободным жестом владельца в своем поместье, совершенно спокойно говорит:
— Я беру солнце и бросаю…
Сидя на своей скамейке, Маня улыбается восторженной улыбкой. Ее серые, светлые глаза под широк им лбом горят от удовольствия. Как люди могут только думать, что наука сухая область? Есть ли что-нибудь более восхитительное, чем незыблемые законы, управляющие миром, и что-нибудь чудеснее человеческого разума, открывающего эти законы? Какими пустыми кажутся романы, а фантастические сказки — лишенными воображения сравнительно с этими необычайными явлениями, связанными между собой гармоничной общностью первоначал, с этим порядком в кажущемся хаосе. Такой взлет мысли можно сравнить только с любовью, вспыхнувшей в душе Мари к бесконечности познания, к мировым вещам и к их законам…
— Я беру солнце и бросаю…
Чтобы услышать эту фразу, произнесенную мирным и величественным ученым, стоило бороться и пострадать где-то в глуши все эти годы. Мари счастлива теперь вполне.
* * *
Из всех польских эмигрантов, проживающих в Париже, Броня выбрала себе самого красивого, самого блестящего и самого умного. Казимир Длусский был студентом и в Петербурге, и в Одессе, и в Варшаве.
Вынужденный бежать из России, так как ему приписывали участие в заговоре на Александра II, он стал революционным публицистом в Женеве, затем попал в Париж, где поступил в Школу политических наук, оттуда перешел на медицинский факультет и, наконец, стал врачом. Где-то в Польше живут его богатые родные, а в Париже среди «дел» Министерства иностранных дел лежит очень досадная регистрационная карточка, составленная на основе донесений царской полиции, карточка, все время мешающая ему натурализоваться и осесть в Париже.
