— Где такая академия существует? — спросил Бунцев. — Что-то я про нее не слышал.
— Вы только не обижайтесь, товарищ капитан, хорошо? Но вы, возможно, многого не слышали… Вот, к примеру, про полковника Григорьева вы слышали что-нибудь?
— Я и генералов-то всех не знаю, столько их за войну понаделали, — сказал Бунцев. — Не хватало, чтоб я всех полковников знал!
— А вам не приходилось к партизанам летать?
— Нет. Но какое отношение к нам твой полковник имеет? К чему ты его поминаешь?
— А к тому, что училась у него, — сухо сказала Кротова, и в голосе ее Бунцев услышал обиду. — Полковник Григорьев Испанию прошел… Вы и про взрывы мин в Харькове не слышали, наверное. А этими минами Григорьев генерал-лейтенанта фон Брауна, коменданта Харькова, на тот свет отправил!.. Да что толковать, товарищ капитан! Вы любого партизана спросите — он вам скажет, кто такой полковник Григорьев и что он для нас, партизан, сделал!
— Погоди-ка, — сказал Бунцев. — Я ж не хотел ни полковника твоего, ни тебя обидеть! Верю, мужик он правильный. Но здесь же не Харьков. Не Испания здесь!.. Ты, кстати, венгерский язык знаешь?
— Нет, но…
— Вот. А твой полковник испанский наверняка знал!
— Не знал. У него переводчица была.
— Неважно. Как-то он говорить с испанцами мог. А мы как говорить с венграми будем?
— С венграми? — переспросила Кротова. — По-немецки, товарищ капитан, попробуем.
— Привет! — сказал Бунцев. — Может, по-английски?
— Зачем? — сказала Кротова. — Может, молодежь немецкий и не знает, а старики понимать должны. Ведь при австро-венгерской монархии жили.
— А ведь точно, — сказал Бунцев. — Ведь и вправду была такая монархия. Ты говоришь по-немецки?
— Как-нибудь объяснимся, — ответила Кротова. — Что ж, пойдем, товарищ капитан? Уже темно.
— А не рано? Не лучше будет попозже?
— Нет. Нам к деревне подойти надо, как огни гасить начнут.
— Зачем?
— А чтобы впереди вся ночь была. Чтобы уйти подальше смогли бы.
— И этому тебя полковник учил?
— И этому, — сказала Кротова.
Нина Малькова крепко обнимала подругу.
— Не выдумывай! Рассержусь!
— Тебе ж холодно! — дрожа всем телом и стуча зубами, проговорила Шура. — Ввв…озьми ппп…латок!
— Не выдумывай! — повторила Нина. — Я о тебя греюсь. Ты же как печка.
— Ннн… евезучая я… — дрожала Шура. — Нннадо же пппростыть…
— Ничего. Согреешься. Полегчает.
— Я и дддевчонкой всегда… пппростужалась… Мммать бранится, бббывало… Кккутала меня… А это ж… еще… хххуже…
— Ты молчи, Шурок. Молчи. Прижмись ко мне и молчи…
— Я и мммолчу… Тттолько обидно…
— Ничего. Прижмись и молчи, родная.
— Ммолчу…
Шура умолкла. Нина гладила ее по широким, костлявым плечам, сильно надавливая ладонью, словно хотела втереть в дрожащее тело подруги капельку тепла и бодрости, передать ей хоть капельку своих сил. Ох, как не вовремя, как некстати заболела Шурка! Как она теперь пойдет? Отлежаться бы ей где-нибудь!..
Спасаясь от холода, девушки не сидели, а стояли, тесно сбившись в один кружок, стараясь греть друг друга. Нину с Шурой поместили в середину озябшей кучки. Остальные время от времени менялись местами: те, что стояли снаружи, становились на место согревшихся, а согревшиеся, в свою очередь, прикрывали их от ветра.
Оставалось в кукурузе всего девять человек. Еще днем беглянки решили разбиться на группы по шесть — восемь человек и порознь пробираться кто куда надумал. Чешки и польки хотели идти в Словакию, где, по слухам, бушевало народное восстание. Две румынки, француженка и датчанка думали вернуться в Румынию. А семеро остались с Ниной и Шурой, чтобы пробиваться на восток: казалось, так они быстрей встретятся с советскими войсками.
К вечеру, отчаявшись дождаться крестьянина-венгра, обещавшего принести хлеба, две группы ушли. А Нинина группа осталась и теперь мерзла на поднявшемся северном ветре, но ждала…
— Может быть, зря стоим… — сказала одна из беглянок, нарушая долгое молчание.
— Не зря! Придет! — быстро отозвалась Нина, оборачиваясь на голос. — Крепись, подруга! Придет!
Женщины опять помолчали. Но безмолвно мерзнуть было выше всяких сил.
— Может, лучше бы нам со всеми уйти… — произнесла другая женщина, безуспешно пытаясь закутаться в рваный халат. — Хоть согрелись бы при ходьбе…
— Стог бы найти! — откликнулась ей соседка. — В стог зарыться…
— Нин… — пробормотала Шура. — Что же они, Нин?..
— Тихо, Шурок, тихо…
Нина попыталась разглядеть в темноте лица говоривших, но не смогла.
— Девки! — сказала она тогда в темноту. — Вас никто же не держал! Сами судьбу выбирали. Что же вы ноетэ? Ну, опаздывает человек. Ну, мало ли что случиться может? Может, немцы у него в деревне!..
— А мог и струсить! — сказал кто-то, заходясь кашлем. Нина переждала, пока стихнет кашель.
— Людям верить надо! — резко сказала она. — Если гг верить — и жить не стоит! Ложись и подыхай!
Снова наступило молчание. Шура дрожала все сильней и сильней. Нина слышала, как трудно дышит подруга: не дышит, а словно заглатывает и никак не может заглотить воздух.
— За меня не бойся, — угадав мысли Нины, горячечным шепотом сказала Шура. — Я крепкая, Нин… Выдержу…
— Молчи, Шурок, молчи, милый! Все выдержат!
— Я, знаешь, в ледоход однажды в речку провалилась… Думала, не добегу до хаты… А ничего… Даже воспаления их было тогда…
— Молчи, Шурок, молчи!
— Я молчу… Только ты не волнуйся…
— Я не волнуюсь… Все хорошо будет!..
Однако Нина волновалась. Слишком долго не появлялся этот венгерский мужик, обещавший принести хлеба. Неужели действительно оробел? Нет, не может быть! По всему видно было — бедняк, а сердце у бедных людей на чужое горе отзывчиво. Вот разве не может из деревни выйти… Но тогда всем плохо придется. Тогда, пожалуй, пора самим куда-нибудь брести, хоть сарай какой-нибудь найти, хоть омет соломы, чтобы согреться. Долго здесь, на ветру, не простоишь. Да и Шурку погубишь. Пылает она. Пылает!
«Еще немного подождем, — лихорадочно думала Нина, — а не придет мужик — уйдем… Но еще немного подождем!»
Она хотела увидеть венгра уже не только из-за хлеба. Нет. Она хотела просить его спрятать Шуру. Пусть спрячет и поможет больной. Ведь скоро придут наши войска, прогонят немца. Долго прятать Шуру не придется. А если оставить ее без тепла и еды — не вынесет она. Сгорит.
Нине послышался шорох.
— Тихо! — шепотом приказала она.
Все замерли. Но сколько ни прислушивались, человеческих шагов не услышали. Только кукуруза шумела и шумела.
— Надо уходить! — с отчаянием сказала одна из женщин, и тесный кружок зашевелился и распался.
— Уходить! — поддержала другая женщина.
— Нельзя тут больше! — простонала третья.
— Стойте! Стойте же! — вполголоса прикрикнула Нина. — Вы меня старшей выбрали! Слушаться обещали!
— Если ты старшая — придумай что-нибудь! — дерзко ответили из темноты. — На гибель потащила — так придумай!
— Мы уйдем! — сказала Нина. — Но уйдем, когда я скажу! Скоро уйдем! Только еще немного…
— Хватит с нас! Подружку свою бережешь, а на остальных тебе плевать! Веди к жилью! Замерзли! Хлеба дай!
Кружок сомкнулся, но теперь на Нину напирали, толкали ее, гневно дышали в лицо и шею.
— Где хлеб? Где тепло? Где?.. Сманила на гибель!
Уже чьи-то руки протянулись к платку, укрывавшему плечи Шуры, рванули его, чьи-то пальцы теребили Нинину куртку, смелели, норовя стянуть.
Горечь затопила душу Нины. Она же спасала людей от немецкого рабства, от неминуемой смерти!
— Прочь! — крикнула Нина, отпуская Шуру и резким движением тела отшвыривая обступивших женщин. — Прочь! Стреляю!
Она задела кого-то стволом автомата, и задетая закричала. Беглянки отхлынули.
