— Это было сказано вообще. Но это относится и к нашей армии. Вам тоже нечем похвастать, майор!

— Я получил достаточно поганое наследство. Но вы же знаете, Гюнтер, что я готовлю диверсантов.

— Вы медлите.

— Ничуть. Люди должны пройти хоть какую-то школу. Я не хочу забрасывать в советский тыл очередную партию смертников.

— Когда вы планируете операцию?

— Завтра я пошлю ее план высшему командованию. Сроки определит оно.

— Значит, вы более или менее готовы?

— Пожалуй, да.

— Тогда я рад за вас… А что, кстати, нынешний летчик?

— А!.. Он оказался замечательным рассказчиком.

— Вот как?.. И вы послали его показания наверх?

— Ну что вы! Первая заповедь разведчика, Понтер, не доверять пленным. В особенности тем, что сдаются так быстро. Все они сначала говорят в лучшем случае полуправду. Время хотят выиграть. Надеются на чудо, думают, что обманут нас, а там их освободят наступающие части… Нет, я пока что не послал показаний лейтенанта Телкина наверх.

Раббе погладил сияющую лысину.

— Вы всегда медлите, Ганс! И все этот ваш «психологический метод»! Может быть, он и дает результаты, но он требует драгоценного времени. А времени нет. Нет! Поступали бы не мудрствуя… Дайте вашего летчика мне, и его показания не придется проверять. Всю правду выложит!

Майор Вольф усмехнулся.

— Одна из ошибок людей вашего типа, Понтер, состоит в прямолинейности подхода к обстоятельствам и людям. Вы считаете, что самое страшное для человека — физические страдания. Это неверно. В особенности по отношению к русским. Они фанатики, а фанатиков физические страдания только ожесточают, укрепляют в заблуждениях… Я исхожу из другого. Я считаю, что страшно не столько наказание, в чем-то уже освобождающее волю человека, а угроза наказания. Человек, над которым нависла угроза наказания, теряет сопротивляемость. В особенности если эта угроза нависает не с нашей стороны, а со стороны его собственного лагеря… Мне остается лишь выступать в роли спасителя.

— Ну, знаете! — побагровел Раббе. — Мне вы можете лекций не читать! Я поработал с русскими и знаю им цену!.. Да!.. Их надо пытать, а потом стрелять, как бешеных собак, и все!

Майор Вольф внутренне усмехнулся. Он знал, чем вызвана вспышка Раббе. Воспоминаниями о сюрпризах русских партизан.

— Если русский упорствует — конечно, его надо расстрелять, — миролюбиво сказал Вольф. — Но если он поддается — его надо использовать, Гюнтер, и использовать на все сто процентов. Сведения Телкина о русских аэродромах могут оказаться чрезвычайно ценными. Он может также кое-что знать о дислокации и передвижениях войск. И последнее — из него может выйти ценный сотрудник.

— Желаю успеха! — мрачно сказал Раббе. — Но вы не были в России. В Брюсселе и Париже другие условия. Сами увидите… Лучше дайте вашего летчика мне.

— Пока не дам, — весело сказал Вольф. — Самому нужен. Вот если увижу, что ничего не выходит, пожалуйста, берите!

Он взглянул на часы и поднялся.

— Гюнтер, вы побывали на станции?

— Еще нет… А что?

— Вас, помнится, интересовало, не выбросили ли русские диверсантов… Они их не выбросили, но диверсия на станции, возможно, была.

— Что? — застыл на месте штурмбаннфюрер. — Диверсия? С чего вы взяли?

— Мне показалось странным, что подбитый бомбардировщик мог вызвать такой пожар и такие разрушения… Кстати, по показаниям штурмана, пилот принял решение пикировать на железнодорожный узел только потому, что у них иссяк бензин. Значит, взрыв не мог быть сильным.

Раббе усваивал неприятную новость, заплывшие глаза его мигали.

— Почему вы не сказали мне об этом утром? Сразу же? — выдавил, наконец, штурмбаннфюрер.

— Я еще не допрашивал пленного. И потом — по телефону, Гюнтер!..

— К черту! — сказал Раббе. — Вы испортили мне весь день!

Проводив Вольфа, штурмбаннфюрер Раббе вернулся в столовую, налил рюмку коньяку, поднял ее, но тут же опустил на стол, выругался и подошел к телефону.

— Машину! — потребовал он у дежурного офицера. — Немедленно!

Под вечер наползли тучи, затянули небо, ветер переменился, подул с севера, и заметно похолодало.

Подняв воротник куртки, Бунцев неподвижно сидел возле спящей радистки, слушал, как шумит кукуруза, время от времени облизывал сухие губы.

Мучительно хотелось пить.

Бунцев сосал кукурузные листья, жевал обломки стеблей, но это не утоляло жажды, а лишь разжигало ее.

Капитан в сердцах отшвырнул изжеванный стебель, покосился на Кротову, Просыпалась бы, что ли!.. Спит, как в родной избе на полатях. Может, пока партизанила, научилась и воду из воздуха добывать?

С представлением о партизанской войне у капитана Бунцева, как у многих, связывалось представление о чем-то очень благородном, но безнадежно древнем, вроде испанских герильясов, конницы Дениса Давыдова или приамурских походов. Где уж сверкать навахам, трюхаться гусарам, где свистеть левинсоновским клинкам в век моторов и прочей техники!

Недоверие укрепляли и очерки о партизанах, попадавшиеся Бунцеву. Он-то знал, что война — это неимоверный, сложный труд, кровь, грязь, боль, тысячи смертей, и ему казалось обидным, что писатели в погоне за эффектом описывают порой какие-то исключительные партизанские приключения, какие-то случайные, как он думал, эпизоды и не хотят или не умеют написать о настоящей войне.

Конечно, когда писатель пишет о тайнах подполья, о необычайных происшествиях, читателю любопытно, но ведь война не приключение!

«Нет! — думал Бунцев. — Если ты настоящий писатель, ты напиши, сукин сын, как стрелковая рота десять раз на один поганый холм в атаку ходит! Напиши, как полк на бомбежку идет и половину самолетов иной раз теряет! Вот о чем напиши! Тогда от тебя польза будет! А так…»

Бунцев покосился на Кротову. Спит. Что ж, надо, конечно, ей выспаться, но, пожалуй, подниматься пора. Потолковать требуется. Не пивши, не евши далеко не уйдешь. Речку поискать, что ли? Да и в лес, к Телкину, следует поспешить. Один парень остался. Мучается, наверное. Найти его — и тишком, тишком к линии фронта. К своим. Ночными тенями проскользнуть, хоть на брюхе проползти, но выйти к своим!..

Кротову будто толкнули. Села, подобрав ноги, поправила выбившиеся из-под шлема волосы, провела по лицу ладонью.

— Который час, товарищ капитан?

— Девятнадцать двадцать, — сказал Бунцев. — Спишь ты — позавидовать можно. Какой сон видела?

— Мне сны давно не снятся, — сказала Кротова. — Может, после войны увижу. Только лучше не надо. Наверное, невеселый будет.

— Это да, — согласился Бунцев. — Сны будут без участия Чарли Чаплина… Если, конечно, доживем.

— Надо дожить, — сказала Кротова. — Вроде недолго и осталось… Пить, наверное, хотите, товарищ капитан?

— Очень, — признался Бунцев. — Из лужи бы напился.

— Если полевая лужа или лесная — можно, — сказала Кротова. — Только нам так и так, прежде чем к лесу подаваться, в деревню какую-нибудь зайти придется. Еды взять. Там и напьемся.

— Слушай, — сказал Бунцев, — слушай, Кротова! Ты об этом так легко говоришь, словно тут родню заимела… Это у тебя природное легкомыслие или благоприобретенное, а?

— Почему легкомыслие? — спросила Кротова. — Чего же здесь легкомысленного?

— Ну, конечно, ничего. Абсолютно ничего. Удивительно серьезно — припереться в неизвестную деревню, так, мол, и так, мы советские летчики, привет вам с кисточкой, дайте, мамаша, напиться, да и подзакусить заодно… Или, может, ты полагаешь, там нас ждут не дождутся и пирогов напекли?

— Нет, — сказала радистка, — я этого не думаю…

— Слава тебе господи! — сказал Бунцев. — Наконец-то я здравые речи слышу!

— Товарищ капитан…

— Ну что? — спросил Бунцев. — Чем еще осчастливишь?

— Да не осчастливлю… Вам вроде смешно и досадно, как я говорю… Но вы зря сердитесь… Меня же учили в тылу врага воевать.