Итак, на протяжении девяти дней Мадрид оплакивал первого и самого великого среди поэтов, во многих церквях прошли поминальные службы, в том числе отслужили панихиду по Лопе и в церкви Сан-Мигель, где его крестили (к сожалению, до наших дней она не сохранилась). Именно в этой церкви члены достопочтенной и уважаемой Конгрегации священников Мадрида пожелали отслужить панихиду на девятый день после смерти Лопе и воздать последние почести «своему очень любимому собрату», украсив стены и кресла с высокими спинками самыми красивыми траурными драпировками. Члены конгрегации, облаченные по сему случаю в особые стихари, предназначенные для проведения торжественных обрядов, принимали толпы желавших присутствовать на церемонии горожан, большинству коих, правда, пришлось довольствоваться тем, что они слушали службу не в самой церкви, а вне ее стен. Мессу служил магистр Кристобаль де ла Камара-и-Мурга, епископ Саламанкский, а пронзительное, прочувствованное надгробное слово произнес Игнасио де Виторио; проповеди произнесли также два известных проповедника — Франсиско де Перальта и Франсиско де Кинтана, совершавшие богослужения все предыдущие дни по просьбе герцога Сесса, директоров театральных трупп и артистов театров Мадрида. Известно, что прославленный, блестящий философ Фернандо де Кардосо, которого Лопе за три дня до смерти отправился слушать в Колледж Шотландцев, тоже пожелал присоединить свой голос к хору тех, кто воздавал почести покойному. В своей речи он говорил о том, сколь широко в своем творчестве Лопе использовал знания медицины, философии, метафизики, юриспруденции и морали, наук, что были в те времена, разумеется, тесно связаны. Приблизившись к завершению речи, Фернандо де Кардосо, дабы произвести на собравшихся еще большее впечатление, использовал образы античной мифологии и сказал, что если бы музы могли выбирать, то они, несомненно, говорили бы на языке Лопе де Вега. В 1635 году эта преисполненная почтения речь была опубликована в сборнике проповедей и речей, произнесенных на похоронах поэта.

Если панегирик Игнасио де Виторио представляет собой образец высокопарного красноречия, то три других надгробных слова по сей день остаются не только интересными, но и очень ценными свидетельствами нравов и воззрений того времени. Возражая многим современным литературоведам, раздраженным сложными, витиеватыми оборотами речи, свойственными этим текстам, а также их общей хвалебной тональностью, не видящим в этих речах ничего, кроме пустой риторики, затеняющей саму личность поэта, хочется сказать, что в этих текстах усматриваются элементы, раскрывающие нам, что же думали о Лопе в интеллектуальных и литературных кругах столицы, а также подтверждающие то, как его в этих кругах оценивали и сколь высоко ценили. Перес де Монтальван такими словами предварил сборник надгробных слов и посмертных речей, посвященных его учителю, тем самым подготавливая умы будущих читателей к восприятию всего сказанного: «Лопе Феликс де Вега Карпьо, чудо природы, слава нации, светоч отечества, средоточие всяческих заслуг, предмет зависти, оракул языка, Феникс всех времен, король поэзии, Орфей наук, Аполлон муз, Гораций поэтов, Вергилий создателей эпических поэм, Гомер творцов поэм героических, Пиндар лириков, Софокл создателей трагедий и Теренций создателей комедий, единственный среди всех великих, самый великий из всех великих, маяк, указывающий всем умам путь во всех сферах».

За чрезвычайной лирической гиперболизацией этого своеобразного заклинания, сознательно лишенного элементов аналитики, нам не представляется ни нелепым, ни неразумным все же различить признаки того, что можно назвать правильным, существенным и уместным: отзвуки истинных достоинств Лопе как литератора. За хвалебными формулировками действительно можно усмотреть качества и способности его творческого ума, наличие коих с той поры так и не было опровергнуто в ходе изучения его произведений, слышны там и отголоски его славы, которую не поставили под сомнение открытия и находки различных документов и свидетельств о его жизни.

В отношении славы Лопе принадлежал к числу тех, кого удача и успех более всех баловали. Монтальван своими формулировками только подтвердил то, о чем известно давно, ибо народная молва без устали твердила о славе Лопе. Почтительность, которую испытывал к учителю Монтальван следом за мадридцами, несомненно, объяснялась тем, что Лопе самым тесным образом был связан с обществом своего времени, он вырос из него и врос в него, был плотью от его плоти, что и сподвигло Монтальвана провозгласить его славой нации и светочем отечества. Такое видение позволяет объяснить, как тенденциозные интерпретации его произведений смогли породить в догматически-воинствующих умах образ Лопе-националиста три столетия спустя после его смерти, то есть образ, который приводил в возбуждение абсолютистскую Испанию. В действительности все в его творчестве, да и в самой его личности отражало тонкие, еле уловимые, но все же существенные оттенки именно вырванности Лопе-художника из своей среды, что и делало его вечным исключением из правил в том обществе, с которым он хоть и ощущал свою взаимосвязь и взаимозависимость, но в котором ему так никогда и не дали занять то место, что он желал занимать. Вероятно, не было никакого несоответствия в том, что его портреты украшали стены дворцов и самых скромных жилищ в то время, когда Лопе беспрестанно обращался к графу-герцогу Оливаресу с просьбой о предоставлении ему должности придворного королевского историографа, но так и не получил вожделенного места и звания. А ведь его слава перешагнула многие границы, моря и океаны, его пьесы играли в крупных городах Америки, а Бартоломео де Альба даже перевел три из них на науатль — классический язык племени ацтеков.

Слава Лопе, как свидетельствует Монтальван, была тесно связана с его легендарной плодовитостью, способствовавшей тому, что он стал Фениксом и Аполлоном муз. Друг Лопе, поэт Вальдивьелсо, часто сопровождавший его в путешествиях, рассказывал, что, увидев, как Лопе работает, пришел к убеждению, что перо его не поспевало за полетом его мысли. Написать за два дня три тысячи строф комедии было для Лопе детской забавой, в то время как самый ловкий и самый спорый переписчик наверняка запросил бы вдвое больше времени для того, чтобы просто переписать текст этой комедии. Однажды понаблюдав за Лопе в Толедо в период творческой активности, Вальдивьелсо обнаружил, что тот за две недели сочинил пятнадцать тысяч строф, то есть пять пьес, предназначенных для театра, сцены из которых Лопе с удовольствием зачитывал друзьям по мере того, как они выходили из-под его пера.

Эта плодовитость поражала еще и богатством лексики, и мастерством применения различных выразительных средств, что и делало Лопе «чудом природы». Хьюго Реннерт в 1968 году выдвинул гипотезу, что, вероятно, ни один автор в мире не использовал столь обширный набор слов, как Лопе. Он намекал на то, что если в один прекрасный день кто-нибудь составит словарь языка Лопе, как был составлен словарь языка Шекспира Максом Мюллером, то в этом труде для всех нас будет немало сюрпризов. Карлос Фернандес Гомес подхватил эту идею так, как принимают вызов, и после нескольких лет исследований признал правоту американского знатока творчества Лопе. По его подсчетам, Лопе во всех своих произведениях использовал около 9 198 600 слов (в тех произведениях, что известны на сегодняшний день), что приводит исследователя к выводу о том, что словарь языка Лопе составляет около двадцати одной тысячи слов, то есть на восемь тысяч больше, чем у Сервантеса, и на пять тысяч больше, чем у Кеведо. Признание таких творческих способностей творить чудеса вполне оправдывает уподобление Лопе Орфею. Несмотря на здоровую иронию, которую Лопе всегда проявлял по отношению к тирании интеллекта и к излишествам эрудиции, он излил в свое творчество почти все познания своего времени: космографию, неоплатонизм, античную философию, всеобщую историю, библеистику, а также знания в сфере произведений античных авторов как художественной литературы, так и трудившихся в области морали, а также познания в области трудов Отцов Церкви. В связи с этим уподоблением Орфею следует особо подчеркнуть, что Лопе превосходно владел словом, что он испытывал наслаждение от речи и дарил это сладострастное наслаждение, тесно связанное не только с Орфеем, но и с Эросом, своим читателям. Кроме того, благодаря тому, что Лопе прибегал в своем творчестве к самым разнообразным жанрам, он мог быть одновременно Горацием, Вергилием и Пиндаром. Точно так же из-за жанрового разнообразия и из-за присутствия в его пьесах одновременно и трагического, и комического Лопе мог быть и Теренцием, и Софоклом.