Создание этого гигантского пасторального романа, написанного по заказу герцога Альбы, не помешало Лопе вновь начать работать над пьесами для театра, то есть возобновить занятие, коим он столь плодотворно занимался в Валенсии. От периода жизни, проведенного в Альба-де-Тормес, мы располагаем некоторым количеством пьес Лопе де Вега, драгоценных для нас хотя бы уже тем, что совершенно точно известно, когда они были написаны, а точность в вопросе датировки творчества Лопе — вещь довольно редкая, так что об этом стоит упомянуть особо. Так, абсолютно точно известно, когда была написана пьеса под названием «Вознагражденная благосклонность», рукопись которой хранится в Национальной библиотеке в Мадриде, и на ней стоит дата: 29 октября 1593 года; точно так же обстоит дело и с комедией «Учитель танцев», о времени и месте написания которой говорится в своеобразном вступительном слове к ней: автор сообщает, что сочинил сию комедию в поместье герцога Альбы для актера Мельчора де Вильяльбы в 1594 году от Рождества Христова.

Столь же точными сведениями мы располагаем относительно таких пьес, как «Комедия Сан-Сегундо», «Наставник Лукас» и «Наказанная Лусинда», написанных в Альба-де-Тормес в 1594 году; мы также располагаем копиями, сделанными в 1781 году с оригиналов рукописей (к сожалению, теперь уже утерянных), таких пьес того периода, как «Преследуемая Лаура» и «Верный слуга».

Итак, год, последовавший после того, как дон Антонио обрел прощение и монаршую милость, стал счастливым и плодотворным для самого герцога, вновь обретшего интерес к литературе и безмятежность, утраченные из-за скорби, в которую он погрузился после смерти дона Диего; этот год был сначала удачен и для Лопе, но вскоре принес ему новые беды и испытания.

Действительно, в августе 1594 года маленькая Антония, дочь Лопе и Изабеллы де Урбина, крестница герцога, заболела. И лекарства, и лечение врача Энрико Хорхе Энрикеса, и забота, которой окружила больную девочку мать, — все оказалось тщетно, ничто не могло спасти бедняжку. Столь ранняя смерть дочери стала для Изабеллы де Урбина жестокой утратой, она погрузилась в глубокую печаль, впоследствии превратившуюся в меланхолию, затуманившую ее взор. Чаще всего она замыкалась в себе и упорно хранила молчание. Лопе не знал, как ее утешить. Он обратился за советом к лекарю герцога, имевшему солидную репутацию знатока в области состояний человеческого духа. Ученый-эскулап высказал предположение, что супруга Лопе, сильно ослабленная печалями и горестями, не могла более им противостоять и не выдержала последнего сокрушительного удара, каковым для нее стала смерть ее дочери. Он посоветовал проявлять к ней побольше внимания, быть предупредительным и обходительным, а также почаще совершать с ней приятные прогулки по окрестностям. И Лопе на протяжении нескольких месяцев окружал жену нежной заботой, что можно понять из красивого романса, датируемого 1595 годом и начинающегося с таких строк:

В конце концов Изабелла, казалось, понемногу успокоилась и стала просить Лопе почитать ей стихи, что он и делал с большим пылом и усердием, так что ее тревоги и страхи вроде бы отступили. Но вскоре она опять погрузилась в печаль и уныние, коим не было конца. Ночами она иногда бредила, и тогда Лопе брал ее руки в свои и сидел так часами. Когда же Изабелла родила вторую дочь, Теодору, у нее случился полный упадок сил, положение ухудшилось из-за поднявшейся температуры, и лихорадка с каждым днем становилась все сильней. Здоровье бедняжки, и без того пошатнувшееся, расстроилось настолько, что доктор Энрико Хорхе Энрикес счел, что надежды более нет никакой. Однако он все же попытался испробовать кровопускание, настой чемерицы, отвары разнообразных трав, но ничто ей не помогало. Тогда, осознав, в какой опасности она находится, Изабелла смирилась с мыслью о возможной смерти с достоинством, отвагой и кротостью, что были всегда ей присущи. Она призвала к себе Лопе и сказала: «Я скоро покину этот мир, и мне чрезвычайно важно, чтобы вы пообещали заботиться о нашей дочери, еще такой маленькой и хрупкой! Во имя Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии, не покидайте ее!» — после чего несчастная скончалась. Увы, Теодора всего лишь на несколько месяцев пережила свою мать.

Вот так в начале 1595 года после смерти Изабеллы и двух дочерей Лопе оказался ужасно одинок и с отчаянием вглядывался в лик судьбы, усердному разрушительному рвению коей ему теперь предстояло противостоять в одиночку. Печальное зрелище внезапно прерванного, уничтоженного счастливого существования он наблюдал недавно, когда умер дон Диего, сводный брат герцога (кстати, это событие отразилось и на творчестве самого Лопе, оставив некоторые следы в его пьесах). И если ему нужны были еще какие-либо уверения в тщете всего земного, то тех ударов, что обрушились на него, было вполне достаточно. Именно об этом свидетельствуют преисполненные боли эпитафии и сонеты, в которых он изливал свою печаль, описывал чувство одиночества, охватившее его после кончины любимых существ. Эти дорогие его сердцу крошки, покинувшие мир почти сразу же после того, как в него вступили, заставили Лопе испытать то чувство жалкой ничтожности человека, которое время от времени испытывал каждый его современник. Лопе де Вега, бывший идеальным воплощением человека, в жизни, как и в творчестве, всегда выбирал жизнь, хотя иногда и колебался, слыша вопль ужаса, доносившийся из бездны небытия, и властный зов своего темперамента созидателя, призывавшего его двигаться вперед, к многообещающему будущему. Лопе всегда был последователем идеи непоколебимого постоянства жизненной силы. Разумеется, ему была близка мысль, пришедшая в эпоху Возрождения из Античности и обретшая свою целостность в понятии «суета сует», ставшем главной темой христианской духовности. Но в отличие от моралистов его времени, у которых рассуждения на эту тему были поводом для рассуждений на тему покаяния и наказания или об обретении забытых людьми принципов стоицизма, принуждающих человека к аскетизму, к отречению от радостей жизни (как это было свойственно Кеведо или драматургу Кальдерону), эта идея пробуждала в Лопе желание жить и следовать правилу, выраженному древними римлянами: «Carpe diem», то есть «лови день», «живи сегодняшним днем» (не забудем, что это был девиз эпикурейцев. — Ю. Р.).

Именно с такой точки зрения следует рассматривать то, как Лопе встретил обрушившиеся на него несчастья, и истолковывать предпринятые им в связи с такими потрясениями действия. Так, первое его деяние, совершенное на следующий день после кончины Изабеллы де Урбина, деяние, вызвавшее удивление и даже возмущение, правда, не у его современников, нет, они-то его поняли, а у его поздних биографов, так вот, это деяние как раз и объясняется решительным выбором в пользу жизни и ее иллюзий. Действительно, многие поздние биографы Лопе сочли странным и даже неуместным то, что он, при жизни Изабеллы никогда не заказывавший ее портрета, что было в те времена «общепринятой практикой» (как, кстати, он поспешил поступить в самом начале своего романа с Еленой Осорио), на следующий день после кончины жены вызвал своего друга Фелипе де Льяньо и попросил, чтобы тот написал не ее посмертную маску, а изобразил бы на полотне ее лицо, украшенное всеми соблазнительными красками и всей свежестью жизни.

Точно с такой же осторожностью надо рассматривать и другой поступок Лопе, шокировавший его биографов и состоявший в том, что вскоре после смерти Изабеллы он избавился от всей мебели и от всех ее вещей, что когда-то составляли внутреннее убранство их скромного дома на площади Баррионуэво. Действительно, мы располагаем подлинным документом, счастливо избежавшим превратностей времени, — это полная опись предметов, проданных с торгов в феврале 1595 года, включавшая мебель и множество предметов домашнего обихода, женскую и детскую одежду, все было выставлено на продажу господином Лопе Феликсом де Вега Карпьо. Быть может, сегодня трудно дать объяснение такому поступку, если только мы не напомним себе, что чувствительность человека нашего времени подчиняется совсем иным законам, чем чувствительность испанца эпохи золотого века, но мы не можем запретить себе увидеть в этом поступке некую попытку освобождения, состоявшую для Лопе в желании избавиться от всего того, что могло удержать его в плену «онтологии небытия». Эти предметы, «лишенные полезности», то есть ставшие бесполезными из-за того, что те, кто делал их нужными и полезными, покинули этот мир, теперь были для Лопе всего лишь элементами ушедшего прошлого, с которым уже покончено. Многое, очень многое побуждало Лопе проявить волю и распрощаться с тем роковым местом, которое еще совсем недавно представляло собой благородное обрамление его жизни. Действительно, теперь ничто не удерживало его в Альба-де-Тормес, даже обязанности секретаря. И в самом деле, за исключением его литературной славы, постоянно возраставшей, казалось, разрушительная сила судьбы не пощадила ничего, даже его отношений с герцогом Альбой, который больше не выплачивал ему жалованья и вежливо, но настойчиво его выпроваживал. Можно предположить, что между поэтом и его покровителем возникли какие-то разногласия, произошел какой-то странный спор, о котором свидетельствуют некоторые отзвуки в поэтических произведениях, ничего не говорящие о самой сути спора; свидетельствует о наличии подобных разногласий и символика, связанная с постоянным упоминанием таких противоречивых явлений, как бытие и небытие, свет и тень, честь и оскорбление; причем следует отметить, что столкновений этих явлений Лопе никак не мог избежать в реальной жизни. В одном из стихотворений, преисполненных мечтательно-грустных элегических размышлений и горьких намеков, Лопе затеял своеобразную игру, увлекшись смыслом, сокрытым в имени его бывшего покровителя герцога Альбы (Альба по-испански означает «заря». — Ю. Р.). В этом стихотворении Лопе самого себя именует точкой пересечения и слияния дневного света и ночного мрака, местом солнечного затмения или перехода света зари в холодную мглу сумерек. Он видел, как внезапно взорвался и разлетелся на мелкие осколки дух сплоченности, царивший при этом небольшом дворе кастильского вельможи. Но было бы несправедливо не признать, что в стихотворении звучали также голоса, оплакивавшие скорое расставание и смерть нежной, милой Изабеллы; в особенности следует отметить голос Мединильи, прекрасного поэта и доброго друга Лопе, чьи проникнутые живым чувством стихи, превосходящие глубиной своей печали простое выражение сочувствия, свидетельствовали о глубокой привязанности автора к умершей и о его искреннем восхищении и ею, и ее безутешным супругом. Эти стихи как бы дополняли излияния чувств самого Лопе. Наш же герой, чтобы еще больше возвысить своих дорогих умерших, прибег к известному поэтическому приему, состоявшему в обращении к образу зеркала, где накладывались друг на друга и в чем-то дополняли друг друга отражения матери и дочери; он всячески превозносил достоинства супруги: «Небесный портрет моей Белисы, которая своим молчанием и неживым смехом мое изгнание превратила в утешение». Изабелла, выступающая под именем Белисы, предстает в этом стихотворении как утешительница, как верная посредница и спутница человека, осужденного на изгнание, для которого, правда, как мы видели, изгнание оказалось полезным, ибо способствовало росту его известности как писателя. Похоже, это стихотворение должно наводить читателя на мысль, что Изабелла с присущей ей самоотверженностью совершила акт самоотречения, сделав так, что срок ее недолгого земного существования истек как раз в тот момент, когда истек срок изгнания Лопе, изгнания, из-за которого он был вынужден покинуть королевский двор и на которое был осужден семь лет назад в результате непредвиденного эффекта, порожденного уже ушедшей, отгоревшей любовью, в то время как Лопе с Изабеллой только познакомились.