Человечек, усатый, как Киплинг, в таких же пучеглазых очках, с массивной часовой цепочкой, подошел к Эндерби, крепко взялся за лацканы Арри.

— Меня зовут Роуклифф, — представился он. И потащил Эндерби от стола короткими танцевальными шагами, по-прежнему крепко держась за лацканы. Роуклифф многократно кивнул, склонил ухо, удовлетворенно кивнул, потом просто кивнул, жуя. — Очень волокнистая утка, — заметил он. — Вы меня знаете. Я во всех антологиях. Ну, теперь, Эндерби, расскажите-ка мне с полной честностью, расскажите-ка мне, что поделываете в настоящее время.

— Знаете, просто пишу, — рассказал Эндерби, стараясь сообразить, кто такой Роуклифф. С тревогой слышал позади обсуждение малыми группами своего спича и его последствий для розничной книжной торговли.

— Каждый бы догадался, — сказал Роуклифф, дергая лацканы Арри, точно коровье вымя, — разумеется, пишете, слегка догадался бы, как я догадываюсь. — Фыркнул, сглотнул, кивнул. — Ну а что, Эндерби, что? Что вы пишете? — посмеялся он. — Сказку о стебле и камне, а? Как Джеймс Джойс. Что, мифотворец?

— Ну, — сказал Эндерби и с взыгравшими пеной нервами выпалил подробный синопсис «Ручного Зверя».

— На самом деле Зверь — Первородный грех, да? — понял Роуклифф. — Без Первородного греха нету цивилизации, да? Хорошо, хорошо. И название, снова повторим название. — Отпустил лацканы, отыскал в жилетном кармане коротенький карандаш, лизнул кончик, вытащил пачку сигарет, горестно ее потряс, записал снизу печатными буквами название Эндерби. Повторил: — Хорошо. Бесконечно признателен. — И отошел, кивая. Эндерби с грустью увидел, как он присоединился к группе важных поэтов, снизошедших к даровому, цинично съеденному угощению: Постскриптум ффоллиотт, Питер Питтс, Альберт Смертельно-Кинжалов, Руперт Замогильный, что-то вроде того. Они главным образом бормотали ему: «Удачно управился», — за предзакусочно булькавшим шерри. Теперь он остался наедине со своими ветрами, вне общества. А также без медалей и чеков. Фактически, поездка пропащая.

— Мистер Эндерби? — слегка, очень мило, запыхалась леди. — О, слава богу, вовремя успела.

— Знаю, — признал Эндерби, — сэр Джордж поймет, это шутка. Пожалуйста, передайте мои извинения.

— Сэр Джордж? А, знаю, о ком вы. Извинения? Не поняла. — Наверно, лет тридцать, жеребячьи модно раздутые ноздри, лебяжья шея натурщицы. Грациозно носит шляпку от Кардена в виде совка для сахара из бежевого велюра, костюм того же мастера со свободным пиджаком, лишь намекающий на пышность пеплума. Сверху распахнута шубка из оцелота. Скромно источаемый шик. Какая чистота, благоухание («Мисс Диор»), с глубоким сожалением думал Эндерби, какое тонкое, прозрачно-чулочное очарование. Лицо, решил он, лишено всякой видимой чувственности, — никакого сладострастия в нижней губе; зеленые кошачьи глаза очень холодные, умные; высокий гладкий лоб затенен совком для сахара. Эндерби подтянул узел галстука, разгладил боковые карманы, сказал:

— Извините. — Потом: — Я думал. Так сказать.

— О, — сказала она. Они стояли, глядя друг на друга, под сиявшими плоскими стеклянными лампами в коридоре отеля, утопая ногами в бургундском ковре. — Ну, первым делом хочу сказать, ваша поэзия меня искренне восхищает. — Произнесено с интонацией, ожидающей недоверчивого смешка. Голос тихий, однако согласные резкие, как у оратора, слишком близко держащего микрофон, с легчайшим грамотным шотландским налетом. — Я целую вечность назад писала издателям, чтобы вам передали. Наверно, вы так и не получили письма. Если бы получили, ответили бы, я уверена.

— Да, — подтвердил взволнованный Эндерби. — Да, ответил бы. Только, может, его переслали на мой старый адрес, новый я им забыл сообщить, почте тоже, если на то пошло. Чеки, — захлебывался Эндерби, — обычно отправляются прямо в банк. Не знаю, зачем я вам это рассказываю. — Она стояла в позе натурщицы, холодно слушала, приоткрыв губы; на правой руке висит сумочка, большой и указательный пальцы левой руки в перчатке легонько потирают безымянный палец правой руки без перчатки. — Страшно жалко, — униженно сказал Эндерби. — Наверно, поэтому я его так и не получил.

Она перестала спокойно слушать, вдруг засуетилась.

— Слушайте, я была приглашена на этот званый завтрак, но прийти не смогла. Не согласитесь ли, — предложила она с неким движением на грани неподвижности, вроде апофеоза подпрыгиванья девчонки-работницы в зимней очереди на автобус, бесконечно женственным, — где-нибудь пару минут посидеть, то есть если у вас время найдется. О, — сказала она, — какая я глупая, — рука в перчатке шлепнула по губам, mea culpa[30], — не представилась. Веста Бейнбридж. Из «Фема».

— Откуда?

— Из «Фема».

— Что, — спросил Эндерби с колоссальным и подозрительным беспокойством, — это такое? — Он услышал, хоть и не поверил в такую возможность, что-то типа «Флегма» и призадумался, какой цели может служить организация (если это организация) с подобным названием.

— Да, конечно, понятно, должно быть, вы не знаете, да? Это женский журнал. А я, — объявила Веста Бейнбридж, — художественный редактор. Ну, что скажете, можно? Полагаю, для чая еще слишком рано. Или нет?

— Если хотите чаю, — галантно сказал Эндерби, — я буду очень рад. Мне будет очень приятно.

— О нет, — сказала Веста Бейнбридж, — понимаете, вы должны выпить чаю со мной, за мой счет. Понимаете, дело связано с «Фемом».

Однажды добрая старая леди угощала в эдинбургском ресторане Эндерби, бедного солдата, чаем, выпущенными в кипяток яйцами, пикшей и песочным печеньем. Но чтобы кто-то столь очаровательный, столь привлекательный, он никогда не думал, не мечтал. Испытывал одновременно ошеломление и благоговейный страх.

— Вы, случайно, не из Эдинбурга? — полюбопытствовал он. — Что-то в вашем произношении…

— Из Эскбэнка, — подтвердила Веста Бейнбридж. — Потрясающе! Но разумеется, вы поэт. Поэты вечно выкапывают подобные вещи, правда?

— Если, — сказал Эндерби, — вам моя поэзия действительно нравится, как вы говорите, фактически, это я должен вас пригласить выпить чаю со мной, а не вы меня. Самое меньшее, что можно сделать, — сказал щедрый Эндерби, нащупывая в кармане брюк Арри монету в полкроны.

— Пойдемте, — предложила Веста Бейнбридж, сделав жест-венок, чтоб взять Эндерби под руку. — Я действительно ваши произведения обожаю, — заверила она. И на высоких уверенных каблуках повела его мимо элегантных бутиков, торговавших цветами и ювелирными изделиями, киоска авиакомпании с деловыми телефонными переговорами насчет рейсов в Нью-Йорк, на Бермуды; мимо безобразия и богатства, затаившихся, словно в коконе, в очаровании снежного винного цвета ковра под ногами, в пропитанном ароматами воздухе, легко плывущем, пыльно-мягком свете из невидимых источников, в тонком золоте прекрасного белого бордо. Здесь каждый вдох, каждый шаг, думал бережливый Эндерби, должен стоить, как минимум, таннер[31]. Веста Бейнбридж с ним вместе вошла в просторный зал, где в мягкости огромных бисквитного цвета кубов с выемкой посередине покоились тепло укутанные люди. Позвякивал смех, позвякивали чайные подносы. Эндерби почуял в ужасе, что его кишечник готовится прокомментировать сцену. Посмотрел на барочный плафон со множеством толстозадых херувимов, бросавшихся в глаза. Это не помогло. Они утонули в креслах, Веста Бейнбридж продемонстрировала изящные лодыжки, тонко вылепленное колено. Официант, римлянин со впалыми щеками, принял у нее заказ. Будучи шотландкой, она существенно размахнулась: тосты с анчоусами, сандвичи с яйцами, пышки, пирожные, китайский чай с лимоном.

— И, — сказал Эндерби, — вам удастся пообедать после подобного чая?

— О да, — сказала Веста Бейнбридж. — Не могу набрать вес, как бы ни старалась. Чай с лимоном, потому что люблю такой чай, не ради похудания. Очевидно, — добавила она.