— Но, — сказал Эндерби, вынуждаемый на очевидно избитый комплимент, — вы безусловно идеально выглядите. — Вдруг увидел себя, бульвардье Эндерби, ловкого в обращении с женщинами, умеющего изящно польстить, попивавшего чай с шаловливо прищуренным взглядом. В тот же самый момент ветры, словно прихваченные за шкирку непослушные дерущиеся котята, пожелали вырваться на волю, как бы невзначай. Чай невзначай. — А, — сказал он, — позвольте спросить, что это за дело с «Флегмой»?

— О, — сказала она, — правда, забавно? Название Годфри Вейнрайт придумал. Знаете, он обложки делает. «Фем». Может быть, выбор не очень хороший. Но, понимаете, рынок завален женскими журналами: «Феминократ», «Добрая жена», «Лилит», «Киска-прелесть». Простые названия со словом «женщина» давным-давно отработаны. Как вы понимаете, что-то новое очень трудно придумать. Впрочем, «Фем» не так плохо, да? Коротко, мило, звучит французисто и немножечко неприлично, согласны?

Эндерби подозрительно посмотрел на нее. Французисто, немножечко неприлично, вот как?

— Да, — сказал он. — И что у меня может быть общего с такими вещами? — Не очень хорошо, и не так плохо, сказала она; то и другое на одном дыхании. Возможно, не слишком правдивая женщина. Прежде чем она успела дать ответ на вопрос, прибыл чай. Официант-римлянин осторожно поставил на низкий столик с резными когтистыми лапами-ножками блюда под запотевшими серебряными крышками, крошечные, сочившиеся кремом пирожные. Разогнулся, поклонился, усмехнулся челюстями и ушел. Веста Бейнбридж разлила чай. И сказала:

— Я почему-то подумала, что вы предпочитаете вот такой чай — без сахара, без молока, с лимоном. Ваши стихи немножечко, я сказала бы, терпкие, если можно так выразиться. — Эндерби кисло уставился в кислую чашку. Он на самом деле предпочитал мачехин чай, но она заказала, его не спросив.

— Очень хорошо, — сказал он. — В самый раз.

Веста Бейнбридж с большим аппетитом взялась за еду, укусила тост с анчоусами, показав красивые мелкие зубы. Сердце Эндерби согрелось: он любил смотреть, как едят женщины; смачная еда как бы умаслила ее постное совершенство. Но, думал он, с подобной фигурой у нее права нет на такой аппетит. Испытывал желание пригласить ее на обед в тот же вечер, взглянуть, как она будет есть минестроне[32] и рубленую свинину. Он боялся ее.

— А теперь, — сказала Веста Бейнбридж; розовый острый кончик языка выстрелил, подцепил крошку тоста и снова исчез, — я хочу, чтоб вы знали, я ваши произведения обожаю и сейчас сделаю предложение, которое целиком представляет собой мою собственную идею. Оно, разумеется, встретило определенное сопротивление, ведь «Фем», в сущности, популярный журнал. А ваша поэзия, как вы с гордостью должны признать, не совсем популярная. Конечно, ее и непопулярной не назовешь, просто она неизвестна. Поп-певцы известны, тележурналисты известны, диск-жокеи известны, а вы неизвестны.

— Что, — спросил Эндерби, — это такое? Поп-певцы и так далее? — Она вопросительно на него посмотрела, признала недоумение искренним. — Боюсь, — пояснил Эндерби, — после войны я заперся от подобных вещей.

— У вас нет ни радио, ни телевизора? — сказала Веста Бейнбридж с широко открытыми зелеными глазами. Он кивнул. — И газет не читаете?

— Я обычно читал определенные воскресные газеты, — сообщил Эндерби, — ради книжных обозрений. Но это так сильно меня угнетало, что пришлось бросить. Критики кажутся столь, — нахмурился он, — ужасно огромными, если вы меня понимаете. Как бы вмещают в себя нас, писателей, так сказать. Как бы все о нас знают, а мы о них ничего. Помню, была одна очень доброжелательная и очень компетентная рецензия на один мой сборник, которую написал очень хороший, по-моему, человек, только было понятно, что, выдайся у него время, он гораздо лучше сочинил бы мои стихи. От подобных вещей себя чувствуешь совсем ничтожным. О, знаю, ты в самом деле ничтожен, но об этом надо забывать, если вообще хоть что-нибудь собираешься сделать. Поэтому я чуточку отгородился, ради работы. Все почему-то кажутся такими умными, если вы меня понимаете.

— И да и нет, — находчиво ответила Веста Бейнбридж. Она уже съела все тосты с анчоусами, пять сандвичей с яйцами, пару пышек, пирожок, и все-таки ухитрялась выглядеть эфирным, холодным, как скала, созданием. С другой стороны, Эндерби, который из-за изжоги только, как мышка, по крошечке грыз квадратный дюйм сырого хлеба с колечком яйца, чувствовал себя толстым, потным, изо рта дурно пахнет, живот набит, как ночной мусорный ящик. — Я себя ничтожной не чувствую, — объявила Веста Бейнбридж. И добавила: — Я просто ничто по сравнению с вами.

— Но вам нечего чувствовать себя ничтожной, правда? — заметил Эндерби. — Я имею в виду, вам достаточно лишь на себя посмотреть, разве нет? — Высказал это бесстрастно, нахмурившись.

— Неплохо для отгородившегося от мира мужчины, — заключила Веста Бейнбридж. — Я бы сказала, — сказала она, налив еще чаю, — для поэта это очень неразумно. В конце концов, вам нужны образы, темы и прочее, правда? Все это получаешь из внешнего мира.

— В полуфунте новозеландского чеддера, — с авторитетной твердостью сказал Эндерби, — вполне хватит образов. В воде для умывания. Или, — еще авторитетнее добавил он, — в новом рулоне туалетной бумаги.

— Бедняга, — сказала Веста Бейнбридж. — Вот так и живете?

— Каждый, — заявил Эндерби, пожалуй, не столь догматично, — пользуется туалетной бумагой. — Очень высокий мужчина в очках оглянулся из кресла, открыв рот, как бы с целью оспорить это утверждение, потом, передумав, вернулся к вечерней газете. «Поэт отказывается от медали» гласил крошечный заголовок, мельком замеченный Эндерби. Еще какой-то чертов дурак рот разинул, какая-то другая игрушечная труба протрубила к бою.

— Так или иначе, — продолжала Веста Бейнбридж, — думаю, было бы замечательно расширить круг ваших читателей. Не попробуете ли, скажем, полгода писать по стиху в неделю? Предпочтительно в прозаической форме, чтоб никого не обидеть.

— По-моему, на самом деле люди стихи обидными не считают, — сказал Эндерби. — По-моему, они просто их презирают.

— Ну, пусть так, — согласилась Веста Бейнбридж. — Что ответите на предложение? — Ткнула вилкой в какие-то макароны и, прежде чем съесть, сказала: — Стихи, я сказала бы, и надеюсь, что правильно выражаюсь, должны быть эфемерными. Понимаете, рассказывать о повседневных вещах, интересующих среднюю женщину.

— Сор повседневной трудовой жизни, преобразованный в сущее золото, — процитировал Эндерби. — Думаю, что сумею. Мне все известно о домашнем хозяйстве, посудных полотенцах и прочем. О щетках для унитаза.

— Боже, — вздохнула Веста Бейнбридж, — да вы одержимы клоаками, правда? Нет, не о таких вещах, и вдобавок поменьше сущего золота. Женщины не выносят чрезмерной реальности. Желательна любовь, мечты, младенцы, без одержимости клоаками. Тайна звезд неплохо пойдет, особенно увиденных из церковного сада. И пожалуй, супружество.

— Скажите, — попросил Эндерби, — вы мисс или миссис Кембридж?

— Не Кембридж, а Бейнбридж. Не «Флегм», а «Фем». Миссис. Почему вы спрашиваете?

— Надо же мне как-то вас называть, — объяснил Эндерби, — правда? — Кажется, она разделалась, наконец, с едой, поэтому он протянул свою смятую сигаретную пачку.

— Я свои курю, — отказалась она, — если не возражаете. — Вытащила дешевые матросские сигареты и, прежде чем Эндерби успел отыскать в своем коробке неиспользованную спичку (по давней непостижимой привычке он сберегал обгоревшие спички), щелкнула, потом защелкнула перламутровую зажигалку. Широкие ноздри моржовыми усами выпустили две красивые голубые ракетные струи.

— Я так понял, — догадался Эндерби, — муж ваш служит во флоте.

— Мой муж, — сказала она, — умер. Видно, вы в самом деле отрезаны, да? Кажется, все слышали про Пита Бейнбриджа.

— Очень жаль, — сказал Эндерби. — Весьма жаль.