— Да, хозяин, — весело ответил щеголь.

— Так чего тебе здесь надо?

— Потолкуем о деле, хозяин? — понизив голос, спросил тот.

— Какое еще дело?

— Покажи хозяину! — приказал щеголь своему товарищу.

Тот порылся в кармане истрепанных, заплатанных штанов и вытащил старый кисет, такой грязный, что Бота невольно передернуло. Щеголь взял кисет, извлек что-то завернутое в засаленную тряпицу и крест-накрест перевязанное бечевкой, развязал, развернул тряпицу на ладони и показал Боту. Бот увидел два неправильной формы кубика, чуть поменьше ноготка на мизинце младенца.

— Что это? — спросил он с притворным равнодушием. — Стекляшки?

Оба снова засмеялись, словно остроумной шутке.

— Камушки, хозяин, — ответил щеголь. — Маленькие камушки.

— Битые стеклышки, хотел ты сказать.

Оборванец замотал головой и засмеялся, прикрыв рот ладонью. Щеголь широко улыбнулся. Но оба промолчали.

— Откуда я знаю, что это не битое стекло? — спросил Бот.

Щеголь огляделся, увидел у стены сарая старую оконную раму с остатками стекла, подошел к ней и быстро встал на колени. Раздался тонкий резкий писк, и на пыльном стекле появилась свежая царапина.

— Вот, хозяин, видите? Только камушек так режет. Только блестящий камушек.

— Вас кто прислал, баас Мэни? — Они переглянулись. — Баас Мэни ван Шелквик? — подсказал Бот.

— Лучше, если хозяин не станет задавать вопросы, — сказал щеголь очень серьезно, но так, чтобы это не казалось дерзостью. Бот пожал плечами. Он понимал, что эти предосторожности необходимы.

— Сколько? — небрежно спросил он.

— Пять сотен, хозяин.

Бот присвистнул.

— Много. Триста пятьдесят.

— Четыреста пятьдесят, хозяин.

— Ладно. Пусть будет четыре сотни.

— Четыре сотни, хозяин.

Бот задумался. Наверняка они стоят дороже. И все-таки не лишнее бы посоветоваться с Мэни.

— Я подумаю, — пообещал он неопределенно, — не знаю, стоят ли связываться с этим делом. Заезжайте, ну, скажем… Что у нас сегодня, среда? Ну, так в субботу. В субботу во второй половине дня, часов около трех.

Лизелла уже отправится играть в теннис, а он сошлется на что-нибудь и не пойдет. К трем часам и работники разойдутся. Чем меньше лишних глаз, тем лучше.

— В субботу в три часа, — повторил он.

Бот стоял и смотрел вслед старому «шевроле». Уоррентонский номерной знак. Будь они из Кимберли, он не стал бы связываться — с городскими надо держать ухо востро. Ну, а Уоррентон — небольшой городок неподалеку от Ваальских копей, откуда и украдены алмазы.

Украдены. Неприятное слово. Красть. Вор. Он знал, что сказал бы отец, если бы кто-то просто предположил, что его сын замешан в воровстве! Бот решительно отогнал от себя эту мысль.

Следующие два с половиной дня он пытался связаться с Мэни ван Шелквиком, но никак не мог его застать. Бот нервничал. Он знал, что за такие дела полагается тюрьма. И срок долгий — два-три года обеспечено. Тоже справедливость! Жену, детей человек до полусмерти изобьет и даже предупреждения не получит. А что, собственно, такого плохого в торговле алмазами? Она и объявлена-то незаконной только ради защиты интересов «алмазных королей», у которых и так денег куры не клюют.

В пятницу он поехал в банк и, кроме суммы ежемесячной зарплаты рабочим, взял еще четыреста фунтов. Молодой кассир приподнял бровь, когда увидел сумму на чеке, и Бот испугался, что он пойдет к управляющему.

Но юноша принял чек и спросил:

— В каких купюрах вы хотите получить эту сумму, мистер ван дер Риет?

По дороге домой настроение у Бота снова изменилось, и его охватил мучительный страх. Он вернулся мрачный, все его раздражало, и они с Лизеллой поссорились — кончилось тем, что она захлопнула дверь спальни у него перед носом и заперлась на ключ, так что ему пришлось спать в комнате для гостей. Он весь кипел от злости и стыда при мысли, что собственная жена выставила его из собственной спальни. Хорошо хоть, что отец в Кейптауне в больнице и не видит его позора. Хотя, может быть, отец бы понял его и даже встал бы на его сторону, потому что последнее время, особенно когда он стал болеть, Лизелла и с ним приняла саркастический тон. Отец против ожидания сносил ее резкости кротко и терпеливо. Раз-два Бот заметил, как сдвигались темные брови и усталые глаза становились серыми, как гранит. Он даже дыхание затаил, ожидая приступа холодного гнева, который был намного страшнее любой брани или бешеных воплей. Но каждый раз старик сдерживался с явным усилием и продолжал заниматься своим делом (читать газету или чинить что-то при свете настольной лампы в большой теплой кухне). Гроза не разражалась, и все кончалось дальней зарницей и глухим раскатом грома.

Утром в субботу Лизелла продолжала дуться и уехала на корты в собственной машине, к тайному облегчению Бота, потому что теперь ему не надо было искать предлога, чтобы остаться дома.

Но именно то, что Лизелла не захотела с ним разговаривать, и решило дело. Он плохо спал, его терзали сомнения и страх. Но когда она уехала, не сказав ни слова, даже не пожелав ему доброго утра, он подумал: «Ну и черт с тобой! Я тебе докажу!»

И он купил эти два алмаза у людей, приехавших в коричневом «шевроле», и отдал им четыреста фунтов, которые щеголь в спортивной куртке аккуратненько спрятал в старый бумажник. Они поблагодарили его, хотя далеко не так почтительно, как в прошлый раз, и унеслись прочь в своем «шевроле», поднимая облака пыли.

Теперь осталось одно: как можно скорее связаться с Мэни.

Сыщики явились к концу дня, почти сразу же после возвращения Лизеллы. Она сама заговорила с ним, правда сквозь зубы. Но он был в таком возбуждении из-за алмазов, что не обратил никакого внимания на ее тон. Он наполнял рюмки (в отсутствие отца по вечерам они привыкли выпивать перед ужином рюмочку-другую), когда она крикнула с веранды:

— У ворот остановилась машина. Это чья же? Ты куда-то собрался?

У ворот и правда стоял большой лимузин с кимберлийским номером. Пока он шел к калитке, из машины вылезли два человека в серых костюмах. Что-то в их манере держаться — внушительность, что ли, этакая хозяйская уверенность — сразу подсказало ему, кто они. Его охватило желание бежать. Но бежать было некуда, и он продолжал идти им навстречу, с трудом переставляя ноги, которые стали как деревянные.

Они ждали его у калитки, не улыбаясь, расправив широкие плечи под серыми пиджаками. На заднем сиденье машины Бот увидел двух цветных — щеголя в спортивной куртке и его оборванного приятеля.

— Добрый вечер, — сказал Бот и удивился тому, что голос у него не дрогнул.

Однажды, давным-давно, Деону приснился страшный сон о смерти.

Он был тогда совсем маленьким и спал в комнате, выходившей на веранду. Должно быть, это случилось в дни школьных каникул, потому что первое, что он услышал, проснувшись от сдавившего горло страха, было ровное похрапывание спящего Бота.

Теперь он не мог вспомнить, чем был вызван этот сон: каким-нибудь событием, случайно подслушанными словами или восклицанием проповедника, который грозил нечестивым адскими муками (а может быть, просто объелся за ужином жирной бараниной), но ясно помнил, как проснулся, похолодев от ужаса, судорожно стараясь натянуть одеяло на голову. А потом расслабленное облегчение, когда он понял, что это ему только приснилось. («Это просто приснилось, — шепнул ему из далекого прошлого успокаивающий женский голос, из качающейся колыбели, и колыбель баюкала и успокаивала, — просто приснилось…») Он лежал в темноте, прислушивался к дыханию брата и старался разобраться в обрывочных видениях.

Он был в длинном, бесконечном коридоре. Полумрак, грязно-серые стены, на полу — линолеум с узором. Он шел, минуя двери в стене — то слева, то справа. Он не пытался открывать их, потому что знал — они не открываются, а если и откроются, то за ними ничего нет.

И вдруг ощущение, что рядом в темноте кто-то есть. Не то чтобы преследователь, нагоняющий, приближающийся, а просто чье-то присутствие, кто-то чужой рядом.