Филипп колебался. Его отношения со старшим лаборантом оставались натянутыми, и он обращался в главную лабораторию, только когда у него не было иного выхода. С другой стороны, ему приходилось тратить много времени на чисто техническую работу, с которой вполне мог справиться Уильямс.

Все получилось лучше, чем он ожидал. Правда, они с Уильямсом были далеко не друзья, но и до открытой вражды дело не доходило. Оба старательно избегали поводов для столкновений, и до сих пор все шло гладко.

До сегодняшнего дня.

Они работали в углу, отгороженном от остальной лаборатории полиэтиленовой пленкой, защищавшей их от сквозняков. Филипп топкой пипеткой вымывал яйцеклетки из яйцевода мертвой мыши.

— Откуда мы получаем сперму? — спросил вдруг Уильямс.

— А? — рассеянно отозвался Филипп, пытаясь направить тонкий конец пипетки под нужным углом. — Чашка с питательной средой у вас готова?

— Готова, — ответил Уильямс. И снова спросил: — Откуда мы получаем сперму?

На этот раз Филипп оторвался от работы и удивленно взглянул на лаборанта.

— Зачем? Яйцеклетки уже оплодотворены.

Уильямс непонимающе уставился на него.

— Оплодотворены? Но как…

— Неужели вы не знаете? Мы уже который месяц этим занимаемся! — И Филипп, сдерживая раздражение, сказал, словно читая учебник: — Помещаете самцов к самкам и на следующее утро отбираете самок, которые…

Уильямс прервал его.

— Я нс об этих, — он махнул рукой в сторону клеток с подопытными мышами. — Я говорю о человеческих яйцеклетках.

Филипп насторожился.

— Каких, каких?

Лаборант смерил его высокомерным и в то же время хитрым взглядом.

— Я ведь способен сообразить, что к чему, — сказал он. — Но какой спермой вы их оплодотворяете?

— Своей, — оборвал его Филипп. — Дайте же чашку. Их надо быстрее поместить в инкубатор.

Уильямс не шелохнулся.

Филипп перенес собранные яйцеклетки на предметное стекло микроскопа. Он не видел, что лаборант побагровел.

— Я просил чашку, мистер Уильямс.

Уильямс поставил чашку с питательной средой на край стола, и Филипп с изумлением уставился на него.

— Вы хотите сказать, что ваша… что вы… — голос Уильямса дрожал, очки сползли на кончик носа. — Вы… вы… это омерзительно.

Филипп отложил пипетку. Он все еще не понимал, что так взволновало лаборанта.

— Слушайте, мистер Уильямс. Неужели это для вас новость? Во всем мире лаборатории пользуются донорами-добровольцами, это же общая практика. — Он решил обратить все в шутку, поговорить как мужчина с мужчиной. — Какой мальчишка не был в этом повинен? Вполне нормальный этап полового развития. Ну, а уж в интересах науки и вовсе.

Он протянул руку, чтобы дружески похлопать Уильямса по плечу. Тот отшатнулся. Губы у него дрожали, и он с трудом выговорил:

— Это могли быть яйцеклетки белой женщины.

Он снял очки и со злостью протер их полой халата. Без очков его лицо казалось голым и беззащитным.

Филипп рассматривал его с тем отчужденным вниманием, с каким рассматривал бы данные, свидетельствующие в пользу сомнительной теории.

— А это что-нибудь меняет? — спросил он наконец.

— Еще бы! — взвизгнул Уильямс. — Вы же цветной.

Он этого ждал. Их разговор ни к чему другому привести не мог. Впрочем, подумал Филипп, все началось гораздо раньше — когда я согласился работать тут и стал его начальником. И даже еще раньше, когда я решил вернуться в эту страну. Когда я уехал. Когда решил заняться медициной. Когда родился, и родился не белым. Вот когда. Это было предопределено еще в ту холодную августовскую ночь в лачуге из кровельного железа среди карру сорок семь лет назад. И все-таки к этому нельзя привыкнуть.

— Мистер Уильямс, — сказал он спокойным, сухим тоном. — Полагаю, вам лучше всего оставить лабораторию. А заодно зайдите в ближайший полицейский участок и потребуйте, чтобы меня привлекли к ответственности согласно требованиям закона о нарушении общественной нравственности.

Уильямс резко поправил очки.

— Не беспокойтесь! Я ухожу. Я отказываюсь быть причастным к этой гнусности!

Он повернулся на каблуках и собрался было удалиться с видом величественного негодования, но запутался в полиэтиленовой занавеске. В конце концов он злобно ее разорвал. Филипп смотрел на него и молчал.

И только теперь, за закрытой дверью своего кабинета, он дал волю чувствам и сказал те слова, которые проглотил тогда.

— Подлый грязный ублюдок! — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Подлый белый ублюдок!

Он встал. Решение было принято — Гливу придется что-то сделать. Назад пути нет.

И все-таки, когда он шел к двери, где-то в глубине сознания мелькал тревожный вопрос. Пойдут ли они на это? Накажут ли белого за то, что он оскорбил цветного?

Ты Филипп Дэвидс, вынужден был он напомнить себе: ты профессор Филипп Дэвидс. И к черту все это.

Когда Деон, неслышно ступая босыми ногами, вошел в комнату, Элизабет с губной помадой в руке наклонилась к зеркалу туалетного столика, озаренная резким светом бра. Остановившись в дверях, он оглядел ее. На ней было только тонкое полупрозрачное белье, почти не прятавшее тела, по-прежнему крепкого и гибкого. Ее длинные светлые волосы густой волной падали ей на спину (он не хотел думать о том, в какой мере своим золотистым блеском они обязаны заботам парикмахера).

В нем поднялось знакомое хозяйское чувство. Она прекрасна и принадлежит ему. Он может считать себя счастливым.

От двери он видел ее только в профиль, но знал, что она вглядывается в зеркало, чуть сдвинув брови, отчего в уголках ее глаз появляются крохотные морщинки. На первый взгляд лишь это и отличало нынешнюю Элизабет в ее тридцать восемь лет от той Лиз, на которой он женился почти девятнадцать лет назад. Остальные отличия скорее украсили ее — зрелость, величавость, понимание людей, светские таланты. Пожалуй, она стала не такой пылкой, какой была, но ведь ничто не может продолжаться вечно.

Она была прекрасна, и он гордился ею.

И вслед за этим признанием его охватило чувство вины, настолько острое, что он вздрогнул, как от физической боли.

У тебя есть это, зачем ты рискуешь им, гневно упрекала совесть. Ты готов пренебречь памятью о прожитых вместе девятнадцати годах (нет, больше: сколько ей было, когда они встретились, — восемнадцать?), и ради чего? Ради призрачной иллюзии, будто можно вернуть ушедшее. Ради прихоти, минутного каприза. Ради кратких волнующих минут, когда он на равных встречает женщину с душой тревожной и тревожащей. Ради темного взгляда и смуглого напряженного тела. К черту! — сердито одернул он себя. Она на четыре года старше твоей жены! И даже двадцать один год назад она была эгоистична в самой своей щедрости.

И все-таки.

Его жена обернулась и увидела его на пороге. Она широко раскрыла глаза, уставшие от яркого света, и улыбнулась ему чуть вопросительно.

— Здравствуй, милый, — сказала она. — Я задержалась?

— Ерунда! — ответил он хрипло. — Здравствуй, милая. Не спеши. Я тоже еще не одет. Это же всего только вечеринка с коктейлем. Ничего страшного, если и опоздаем.

А предательский голос продолжал звучать в мозгу. «Здравствуй, милая. Здравствуй, милая. Здравствуй, милая».

Молодой репортер, одетый по последней моде, с волосами, которые, как считал заведующий отделом хроники, были чересчур длинны, болтал с секретаршей в приемной редакции. Ни он, ни она не заметили, как в приемную вошел какой-то коротышка.

Они получали от разговора большое удовольствие: он — потому что не сомневался, что произвел на нее впечатление своей искушенностью и двусмысленными остротами, а она — упиваясь сознанием, что он ничего не добьется и что ее постоянный поклонник будет ждать ее у выхода в пять, как обычно. Он небрежно прислонился к стеклянной перегородке, отделявшей ее стол и коммутатор от остальной комнаты, и с притворным равнодушием рассказывал о заданиях, которые ему были поручены на этой неделе. Он брал интервью у знаменитого импресарио, прибывшего в Кейптаун. Благодарный импресарио, уж конечно, пришлет ему парочку контрамарок, сообщил он и прозрачно намекнул, что еще не решил, кого пригласить. Секретарша, смеясь, отшучивалась. Время от времени звонил коммутатор, она отвечала и соединяла.