Но Филипп по-прежнему молчал.

— Ты мне веришь? — умоляюще спросил Деон.

— Верю, если ты этого хочешь.

Деон отвернулся.

— Значит, не веришь.

Какое-то время он ждал ответа, но Филипп молчал.

— Что мне делать? — спросил Деон наконец. — Что мне делать?

Филипп оглядел его спокойно, почти безучастно.

— Этого я тебе сказать не могу.

Деон взмахом руки обвел ждущий город внизу, больницу, серую в дымке даль и развалины того, что некогда было стеной.

— Я не знаю, — проговорил он. — Господи, я ничего не знаю.

Под вечер он сидел один в ординаторской напротив входа в операционный блок, где он несколько минут назад закончил свою последнюю в этот день операцию. Его ассистенты еще зашивали разрез, и он пока какой-то частью сознания оставался в операционной и следил за ловкими неторопливыми движениями людей вокруг стола. Они расслабились и обмениваются шутками, потому что операция прошла хорошо. Какая-то его часть оставалась там, но другая отъединилась от всего этого так, будто коридор был пропастью слишком широкой, чтобы можно было через нее перепрыгнуть, и ему оставалось провести остаток своей жизни в одиночестве, у этого ее края.

Он сидел один, а газета лежала на кресле напротив, точно таком же, как жестковатое, с обивкой из искусственной кожи кресло, в котором сидел он, как сотни тысяч точно таких же стандартных изделий мебельной промышленности. Газету положили на ручку. (Нарочно, чтобы заголовок сразу бросился ему в глаза, едва он войдет в ординаторскую? Преднамеренно положена так? Да. Но кем? Это уже неважно. Ему даже не хотелось знать, кто из его сотрудников втайне ненавидит его, желает ему зла и нанес ему этот мстительный удар. Ему было все равно.) Затем его взгляд упал на фамилию Филиппа, на соседний заголовок, сознание осмыслило газетный жаргон, и он втянул воздух сквозь зубы.

Огромные буквы поперек страницы кричали: «ГЛАВНЫЙ ХИРУРГ ДАЕТ ДЭВИДСУ ПО РУКАМ». И ниже курсивом: «В эксперименте с эмбрионами замешаны громкие имена».

Не веря собственным глазам, словно очутившись в мире, где реальность утрачена, а законов природы больше не существует, Деон прочел:

«Профессор Терций Снаймен, хирург, осудил сегодня утром на пресс-конференции эксперименты с человеческими эмбрионами, проводимые знаменитым цветным ученым-генетиком профессором Филиппом Дэвидсом. Профессор Снаймен считает эти опыты аморальными и бесцельными. Университетские власти совместно с представителями министерства здравоохранения ведут расследование всех аспектов этого эксперимента, и, в частности, того источника, из которого доктор Дэвидс получал необходимый ему материал. Профессор Снаймен сообщил, что ожидаются сенсационные разоблачения и, возможно, тут замешаны видные деятели медицины».

Деон прочел все до последнего абзаца и снова втянул сквозь зубы воздух, словно испытывал мучительную боль.

Профессор Снаймен, кроме того, объявил на этой пресс-конференции, что назначен новый заведующий отделением экспериментальной хирургии — доктор А. Робертсон, работавший раньше с профессором Деоном ван дер Риетом в отделении кардиохирургии.

Они с Филиппом одни.

Сидя в кресле со скользкой обивкой из искусственной кожи, он свыкался с этой мыслью, точно человек, который медленно входит в холодную воду — она мало-помалу достигает его колен, пояса, плеч, и вот он уже плывет совсем невесомый в ледяном суровом море, и онемевшее тело ощущает не боль, а лишь неловкость.

Мы одни, думал он.

Он решил было, что стоит позвонить Робби.

В этом состоянии оледенелого безразличия он мог бы позвонить без всякого труда. Робби сегодня не оперировал. Возможно, он у себя в кабинете. Не в новом кабинете заведующего отделением экспериментальной хирургии, рядом с кабинетом главного хирурга — так скоро он вряд ли туда перебрался, — а в прежнем, где разбирает ящики письменного стола, бросает в корзину рекламы фармацевтических фирм, обнаруживает согнутые скрепки, старые батарейки, записную книжку-календарь за 1969 год с вытесненными на обложке инициалами Э. А. О. и картой лондонской подземки внутри. (И удивляется, копаясь в этом хламе, накапливавшемся годами: «Это как сюда попало? А это чье может быть?» И под барабанный бой сердца ловит себя на мысли: «Как я попал сюда? Куда я теперь иду?»)

Он представил себе этот разговор. Робби: неуверенно, тщательно взвешивая каждое слово, чуть стыдясь и от этого легко переходя в нападение. Он: сейчас, когда все у него внутри оледенело, — главным образом с любопытством. Без гнева. Во всяком случае, пока. Но с искренним интересом ко всем частностям скрытого процесса предательства, к неведомым побуждениям, затаенным обидам и хитросплетенной мотивировке, которые предшествовали — не могли не предшествовать! — моменту решения.

«Поздравляю».

«Спасибо».

«Заметное повышение».

«Спасибо».

«Наверное, следующим главным будешь ты, когда старик уйдет».

Быстро, оправдываясь:

«Вовсе не обязательно».

«Тем не менее теперь ты наиболее вероятный кандидат».

«Возможно».

«А все-таки зачем?»

«Что именно?»

«Зачем ты это сделал?»

«Не понимаю, о чем ты».

«Зачем ты переметнулся? Даже не сказав мне, что уходишь?»

«А почему я должен посвящать тебя в свои планы? Мы оба работаем в одном учреждении, и мне там же предложили другую должность. Только и всего».

«Значит, так».

«Что ты имеешь в виду?»

«Тебе не нравилось быть под моим началом. Ты не хотел навсегда оставаться вторым».

«Не понимаю, о чем ты».

«Прекрасно понимаешь».

«Слушай, Деон, откровенность за откровенность. Мне надо тебе кое-что сказать. Не так ты уж прочно держишься, как воображаешь. Ты ведь не единственный хирург на белом свете».

«Спасибо».

«Что?»

«Спасибо, старый друг. Спасибо, доктор Робертсон».

«Не стоит благодарности, профессор…»

Робби. Рыжие волосы, веснушки, очки и бодрая насмешливая ухмылка. Старина Робби, всегда наготове улыбка, быстрые шутки, нарочито грубый ответ. А за улыбкой — разъедающая душу неудовлетворенность, скрытая зависть, жгучее честолюбие. Старина Робби.

Нет. Звонить ему он не будет.

Снова он стоял у этого стола, который был одновременно скамьей подсудимого, мостом для свидетелей и креслом судьи. Здесь он был единственным судьей и потому в равной степени и главным обвиняемым.

Меньшая лампа из верхней пары была плохо наведена, и на легочную артерию падала тень. Он свирепо взглянул на эту плохо светящую лампу, и один из студентов, которые тесным кольцом окружали стол, слегка повернул ее.

— Слишком далеко, — резко бросил Деон. — Правее.

Пятно света переместилось.

Он буркнул «спасибо» и снова нагнулся над открытой грудной клеткой.

Когда они вскрыли перикард, Питер Мурхед, работавший напротив него как первый ассистент, присвистнул от изумления. Деон угрюмо кивнул. Чудовищно гипертрофированный левый желудочек и миниатюрный правый рядом с ним (словно два шара, подумал он, один надутый, другой спавшийся) были точно такими, какие он и ожидал увидеть. Они, как и общий вид сердечной мышцы, подтвердили диагноз, который, впрочем, и так сомнений не вызывал: атрезия трехстворчатого клапана.

Питер отодвинул аорту, и Деон мягко ввел иглу от нагнетателя в правую легочную артерию. Потом взглянул на техника у машины «сердце-легкие».

— Какое?

— Четырнадцать. Колеблется между двенадцатью и шестнадцатью.

— Хорошо. — Первым ассистентом был Питер, но Деон обращался к Мулмену, стоявшему у конца стола. — Как, не очень высокое? — Мулмен кивнул. — Артерия хорошего сечения, — добавил Деон. — Ну, начинаем. — Он повернулся к операционной сестре: — Анатомический пинцет и ножницы, пожалуйста.

Триш он видел утром. Она ждала у послеоперационной палаты, и он хотел остановиться, сказать что-нибудь ласковое, успокоить. Но ноги сами пронесли его мимо, и он только кивнул, когда она поздоровалась. Он знал, что она провожает его взглядом, и еще можно было обернуться, подойти к ней. Он не обернулся и вошел в дверь с надписью «Операционная» так, словно обрел убежище в стенах церкви.