Он медленно повернулся, чтобы захватить этого другого врасплох, но опоздал, и чужой ускользнул куда-то за пределы зрения. Вот так, когда глаза устают, ты словно видишь точку или много точек, но стоит всмотреться в них, как они ускользают в сторону. Словно бы обман зрения, но с одной разницей: он знал, что увидел бы, если бы чужой вдруг остановился, позволил бы посмотреть на себя. Он увидел бы неясную серость. И только. Колыхание серости, которое почему-то ассоциировалось в его сознании с сероватым застывшим жиром.

Чужой пришел, чтобы забрать его с собой.

Он проснулся с этой мыслью и долго не решался закрыть глаза, боясь вновь очутиться в длинном темном коридоре. Но больше этот сон ему не снился — даже теперь, когда смерть превратилась в привычного врага, в естественное событие, которое иногда удается предотвратить или отсрочить, зная, что в конце концов поражение неизбежно.

Теперь чужой вновь был рядом.

Он оставался невидимым, но он был здесь и безмолвно ждал. Будь ты склонен к фантазиям, ты бы представил его себе — черная одежда, черные волосы, разделенные прямым пробором, гладко прилизанные. Глаза невозмутимые, как у игрока, и вечная ухмылка, открывающая гнилые зубы. А ведь на самом деле это усталый маленький человечек в плохоньком костюме, что-то вроде скромного клерка или судебного исполнителя, который явился забрать неоплаченную вещь и мягко настаивает — ведь это его обязанность — и в то же время извиняется за причиненную вам неприятность.

Отец с трудом кашлянул, и Деон сразу же взглянул на длинное костлявое тело, аккуратно укрытое простыней и одеялом, ровно расправленным по углам. Внутренний распорядок больницы не знает исключений, и несколько минут назад сестры оправили постель больного. Даже неизбежный беспорядок, который приносит надвигающаяся смерть, недопустим: все в любую минуту должно быть готово к инспекции, словно чужой — это какая-то гиперболизированная сестра-хозяйка, чье всевидящее око готово заметить любую мелочь — и складку на одеяле, и криво подвернутую простыню.

Деон встал, обошел кровать и проверил капельницу. Все было в порядке. Он почти хотел, чтобы обнаружились неполадки, лишь бы заняться чем-то, отвлечься от непрошеных мыслей.

Отец не шевелился. Пока сестры укладывали его поудобнее, он заметно утомился и теперь лежал, закрыв глаза. Возможно, он уснул.

Деон смотрел на бессильную кисть, на костлявую руку, к которой была прибинтована игла капельницы. Кожа между сине-черными кровоподтеками стала бледной, почти прозрачной. Прежде это была загрубелая рука труженика. А теперь от мозолей остались только едва заметные желтоватые пятна у основания пальцев.

С чуть слышным щелчком приоткрылась дверь, и Деон резко повернулся, готовый отослать непрошеного посетителя. Какой смысл продлевать упражнения для ног и дыхания человеку, который сдал последнюю линию обороны? Неужели нельзя оставить его в покое?

Тихо ступая, вошел Филипп Дэвидс. Он посмотрел на Деона, на неподвижную фигуру на кровати и показал глазами на дверь. Деон поднялся, и они вышли в коридор. Филипп держался робко, то ли из сочувствия, то ли из уважения — Деон так и не решил.

— Как он?

Деон пожал плечами.

— Безнадежен.

— Так…

— Последняя доза облучения практически уничтожила лейкоциты. По их мнению, у него развивается септицемия.

Они молча стояли друг против друга, неловко отводя взгляд. Африканец-уборщик двигался по коридору в их сторону, орудуя шваброй. На спине его форменной, цвета хаки, куртки виднелись буквы КМС — Кейптаунская муниципальная служба, и оба они повернулись и начали следить, как он переставляет ведра, словно это зрелище приносило им облегчение. Из бокового коридора торопливо вышла сестра, держа штатив с капиллярами. За ней шел невысокий рыжий врач. Увидев Деона и Филиппа, он слегка замедлил шаг, но затем решительно двинулся в их сторону, теребя лацкан своего белоснежного халата.

— Здравствуйте, Деон, — сказал он. — Как ваш старик? — Спит, — ответил Деон.

— А, — рыжий врач растерянно потоптался, затем отогнул манжету и взглянул на часы. — Мне очень жаль, конечно, но врачам нужна гемограмма. Я постараюсь не разбудить его.

Деон поморщился:

— Раз надо, так надо.

— Да… — Врач погладил свои рыжие усики. — Может быть, лейкоцитов окажется побольше, — с наигранной бодростью прибавил он. — Идемте, Стэффи.

Филипп все стоял, и Деон, которому хотелось пойти из палату вслед за врачом и сестрой, чтобы быть с отцом, если его разбудит этот легкий укол, это очередное, маленькое унижение (пустяк, секундная боль, но все это накапливается, каждая секунда боли соединяется со всеми прежними в нерушимый барьер, за которым, благопристойно изъятые из сознания и памяти, обитают живые мертвецы), — Деон ждал, когда он уйдет.

— Ну, мне… — кашлянув, начал Филипп.

И Деон понял вдруг, что присутствие Филиппа ему необходимо (потому что он не хотел больше идти в эту палату, не хотел преодолевать непроходимую стену), и резко перебил его:

— Нет! Не уходи!

Так резко, что Филипп посмотрел на него с удивлением.

Они вновь замолчали и уставились на уборщика, старательно водившего шваброй по полу.

Рыжий врач вышел из палаты, торжественно держа в вытянутой руке капилляр с кровью. Он поспешно улыбнулся Деону.

— Мы его не разбудили. — И протянул капилляр сестре. — Скажите, чтобы отправили в лабораторию.

— Давайте я отнесу, — вдруг предложил Филипп.

Все трое удивленно уставились на него.

— Я все равно иду в лабораторию, — объяснил он и, взяв капилляр, взглянул на ярлычок: «И. П. ван дер Риет, номер палаты…» — Так я отнесу?

Он повернулся и пошел по коридору, потом вдруг остановился.

— Передай ему от меня поклон, — сказал он Деону.

— Спасибо, непременно, — ответил Деон.

И тут же, даже не сказав ни слова врачу и сестре, вошел в палату к отцу. Выбора не было — надо одолеть эту стену, как она ни велика и какой бы вид ни открывался с ее головокружительной высоты.

Отец по-прежнему лежал с закрытыми глазами, но его дыхание стало чаще. На губах запеклась кровь.

Вначале лекарства и переливание крови принесли облегчение. Цвет лица улучшился, сознание прояснилось, дыхание стало почти ровным. Но периоды ремиссий неизбежно становились все короче, потом наступило обострение и уровень лейкоцитов упал до предела. А теперь у него началось заражение крови.

Деон стоял и смотрел на высохшее тело под белыми простынями.

Почему мне это просто физически неприятно? — спрашивал он себя. Почему мне хочется бежать, спрятаться, напиться до бесчувствия — что угодно, лишь бы стереть из памяти мысль, что он умирает?

Да, он мой отец, и родственные узы нельзя сбросить со счетов. Но мы никогда не были особенно близки, особенно связаны. Ему всегда была присуща сдержанность, отгораживавшая его от людей. Наверное, она есть и у меня. А в результате — между нами все время существовал такой же невидимый и такой же неодолимый барьер, как эта последняя стена, которая разделила нас потому, что он умирает, а я нет.

Тогда почему мне хочется бежать отсюда?

Может, потому, что он был всегда. И стоит ему исчезнуть, как больше не останется ничего незыблемого. Он исчезнет, и с ним исчезнут иллюзии.

Едва его не станет, я окажусь один на один в коридоре с серым чужим.

Деон сел на жесткий белый стул. Раздался скрип, отец открыл глаза и посмотрел на него с легкой усмешкой.

— Как ты себя чувствуешь? — машинально спросил Деон.

В дрогнувшей улыбке приоткрылись окровавленные десны, на миг воскресла былая ирония.

— Прекрасно.

Деон встал и с преувеличенным вниманием начал изучать кривые пульса и температуры, нанесенные на карту, висевшую в изножье кровати.

— Кто-то заходил, — сказал отец чуть погодя.

— Доктор и сестра приходили взять кровь, — бодро ответил Деон. — Для анализа.

Старик раздраженно шевельнул головой. Но даже это движение его утомило — он снова закрыл глаза и замер.