– Сукин сын! – прошептала она через сжатые зубы.

Пожалуй, племянник был прав.

– Ты не бойся, – Ци Юнь обняла подошедшего к ней Бао Ю, беспокойно скоблящего щеку билетом. – Пусть только попробует, вместе с тобою умру.

Она смежила веки, припомнив свои злоключенья в лабазе:

– Мне жизнь всё равно опротивела.

– Я умирать не хочу, – озирался кругом Бао Ю. – Слишком глупо... Я в жизни еще не ничего свершил!

Заворчал глухо гром, и по залитой солнцем земле, по навесам из толстой промасленной ткани забили тяжелые капли. Ци Юнь с Бао Ю, прикрывая носы, пробрались сквозь обшарпанный зал ожиданий, наполненный смрадом дешевого курева, уток, цыплят, человеческих тел, и, рискуя промокнуть, направились к старому судну.

– Как дождь, так болит голова. С каждым годом всё хуже. Вернусь, так прилягу... – Ци Юнь осеклась.

Что-то вмиг заслонило и солнце, и капли дождя: двое в черных халатах раскрыли над их головами клеенчатый зонтик.

– Вы кто? – всполошилась Ци Юнь. – Вы зачем?

Люди в черном кивнули на черного цвета машину:

– Достойнейший Лун. Хочет с баричем Лю попрощаться.

Сжимая в руке пистолет, У Лун вылез из автомобиля и неторопливо, в развалку направился к гостю:

– Возьми свою пушку. Сегодня, считай, получил жизнь назад.

– Так и думал, что Вы его взяли, – достав белоснежный платок, Бао Ю аккуратно оттер рукоять и вложил пистолет в чемодан.

– Думал было тебя из него завалить. Ну да ладно, – достав из мешочка горсть риса, У Лун запихнул зерна в рот, взявшись грызть их с рассыпчатым хрустом. – К чему перегибы? Ты просто тупица: явился в мой дом за моей головой. «Заяц возле норы своей травку не щиплет». А я тебе дядя.

– Неправда. Я только родных повидать...

– Не обманешь, – У Лун, сплюнув наземь изжеванный рис, улыбнулся, явив и насмешку, и великодушие. – Ведомо мне, как ты выбрался из материнского лона. Я больше мостов пересек, чем ты верст исходил. Одним глазом, но вижу насквозь. Не обманет никто.

Бао Ю поднял к небу смазливое, с тонкой ухоженной кожей лицо. Дождь и солнце – обычное дело в дождливый сезон – покрывая мозаикой света и тени его поизмятый за несколько дней белоснежный заморский костюм, рисовали на бледных щеках золотистые пятна.

– Дурная погода, – стряхнув с рукава темно-серую пыль, Бао Ю подхватил чемодан и направился к сходням.

В спешащей подняться на борт суетливой толпе Бао Ю выделял беззаботный пружинистый шаг, наделявшей его очертанья загадочной аурой.

– Глянь, как щенок держит плечи, – У Лун, обернувшись к Ци Юнь, указав ей на спину племянника. – Он и походкой Крепыш. Позволяя уйти, оставляю в земле ядовитое семя.

Ци Юнь, не ответив, намокшим платком вытирала следы горьких слез. Трижды взвыла сирена. Истошно скрипя, пароход отошел от причала.

– Уехал, и ладно, – на сердце её сразу стало спокойней. – Не нужно мне больше гостей: ни притворных, ни искренних.

Вытащив из дамской сумки флакон, Ци Юнь тёрла виски охлаждающей мазью:

– Ни тех, ни других мне не надобно.

– Боком мне всё это выйдет, – У Лун повернулся к громилам. – Змееныш-то подлинно злоумышлял. По глазам его видно: щенок ненавидит меня, как я прежде почтенного Лю. «Тридцать лет на восток от реки, пятьдесят лет на запад»[32]. В причудливом, если подумать, мы мире живем. И забавном, и страшном.

Ми Шэн не узнал о грешке Сюэ Цяо. Помаявшись несколько дней «со сведенным нутром и подвешенным сердцем», та мало-помалу смогла успокоиться. Звуки дождя – он идет еженощно в дождливый сезон – разжигали в Ми Шэн’е пожар сладострастья. Ведомая чувством вины Сюэ Цяо во всем потакала ему, и до самого лета помятые, чуть желтоватые лица супругов несли на себе следы бурных утех.

– Чем вы там занимаетесь? – как-то спросила Най Фан у стиравшей на заднем дворе Сюэ Цяо. – Мяучите целую ночь. Я вся в коже гусиной...

– У вас что-то тоже не тихо, – невестке не слишком понравилась сальная мина Най Фан. – Ну мяукнули несколько раз: всяко лучше, чем драка.

Смутившись, Най Фан обошла стороною таз с нижним бельем и, качая увесистым задом в цветастых трусах, чей растянутый вид слишком явно свидетельствовал о ее положеньи, исчезла на кухне.

– Чай Шэн каждый день меня бьет, – не смирившись с уколом невестки, Най Фан, отыскав средь вчерашних объедков съедобный кусок, забубнила в окно. – Пусть до смерти забьёт, а мне сраму не будет. Я что, не ношу в себе плод семьи Фэн? Разве курица я, что яиц не несет, а кудахчет?

Уставившись в темный оконный проем, Сюэ Цяо, оставив на миг свою стирку, хотела ответить, но сердце её не лежало к бессмысленной сколке. Все эти дождливые дни ей мерещилась плоть Бао Ю. Сюэ Цяо боялась, что деверь расскажет Най Фан о измене в амбаре. Но, как оказалось, волнения были напрасными: то ли Чай Шэн в самом деле сдержал обещание, то ли успел позабыть обо всем за вседневной возней со сверчками. Взглянув на покрытые пеною руки свои, на пунцовые пальчики, стайкой рыбешек сновавшие между носков и трусов, Сюэ Цяо внезапно припомнила жест Бао Ю, опустившего долу штаны. На душе стало кисло.

Зеленый браслет Сюэ Цяо хранила в бамбуковой, спрятанной в старом шкафу под завалами ветхой одежды корзине. В той самой плетеной корзине, в которой она разносила когда-то цветы. Укрывая в плетёнке браслет, Сюэ Цяо вверяла ей «нить своих смутных желаний» – тончайшую, ломкую, всякий сумел бы её оборвать. Каждый раз, доставая на свет безделушку, что ей мимоходом вручил Бао Ю, Сюэ Цяо страдала от внутренней боли. Точёные зубы греха выедали её непорочность, её чистоту, её тайные, невыразимые словом желанья и грезы.

Закрыв дверь в покой, Сюэ Цяо впервые надела браслет на запястье. Не зная о темной истории светло-зеленого камня, она одного лишь боялась – неистовой, всепожирающей ревности мужа. Прижавшись спиной к косяку, Сюэ Цяо воздела вверх руку. Сверкающий камень скользнул по предплечью. Огромная, с зеленоватой блестящей головкой елда поднялась перед ней. Сюэ Цяо сомкнула глаза. Наважденье исчезло. Снаружи послышались звуки дождя. Влажный воздух принес подзабытый назойливый запах. Густой, кисловатый. Дух белых гниющих соцветий. Когда-то, таскаясь по улице Каменщиков с преогромной корзиною белых цветов, Сюэ Цяо раскладывала у себя на окне нераспроданный за день товар. И порою, в дождливые ночи цветы наполняли её комнатушку таким же душком разложения.

Летним солнечным днем самолеты японцев засыпали бомбами город. Одна угодила прямехонько в башню на улице Каменщиков. Грянул взрыв, и старинная пагода рухнула, словно разбитый ударом старик, обернувшись бесформенной грудой поломанных бревен и битого камня. Едва завершился налет, как бесстрашные дети помчались к поверженной башне искать колокольчики, что с незапамятных пор дребезжали под небом, и все, что сумели найти, растащили к себе по домам.

Под обломками башни нашли свою смерть проживавшие в ней старики и калеки. Всю улицу Каменщиков охватили смятенье и страх. Часть лабазов и лавок закрылась: хозяева их, прихватив с собой жен и детей, торопились укрыться в деревне. Ми Шэн наблюдал за гудящей как скопище мух, суетливой толпой, привалившись к воротам лабаза. Взглянув на увечную ногу свою, он внезапно осмыслил, насколько же он уязвим среди хаоса новой войны. Он направился в залу. Там не было ни покупателей, ни продавцов: все пошли поглазеть на тела убиенных; и только Ци Юнь, сидя в кресле, цедила лечебный, на ягодах волчьих и корне женьшеня отвар, помогавший – скорее, она так считала – при головной боли: