– Шляется где-то всё утро.

– На мертвых ходил посмотреть, – Чай Шэн сжал двумя пальцами нос. – Везде вонь: тут дерьмом, в порту кровью воняет.

– Кого там убили еще? Каждый день кто-то мрёт, – Най Фан, перекусив темно-красную нитку, с довольную миной взглянула на плод своих рук – грубовато расшитую знаками «Счастие» и «Долголетье» пеленку. – Я тоже на мертвых люблю посмотреть. Ты чего не позвал? Знаешь ведь, мне до одури скучно в лабазе.

– Да ты б напугалась там до смерти: трупов одних тридцать штук, лужи крови такой глубины, – Чай Шэн жестами изобразил непомерную глубь покрывающих пристань луж крови. – А знаешь, кто мертвые? Все из Портовой Братвы. Мой отец один жизнь сохранил.

Зашуршала бумага. Най Фан, появившись из-за занавески с горшком на руках, заворчала с обидою:

– С пузом таким каждый день я горшок выношу. А семье наплевать. Вы за каждой монетой как в задницу лезете, пальцы еще вам потом оближи. Разоритесь, наняв мне служанку?

– Нет денег у нас. Ты не слышишь, как плачется мать? «Денег нет, денег нет». Эта скряга гроша за всю жизнь из ладони не выпустила.

– У отца твоего деньги есть, – Най Фан будто припомнила что-то и вдруг зашептала на ухо Чай Шэн’у: – Отец твой земли много продал Стволам. Это ж чертовы деньги!

– Тебе кто сказал?

– Брат сестры моей в Длинных Столах. Говорит, что отец твой как черт торговался. Уж сколько они заплатили, не знаю. Но думаю, золота лянов[13] под сто.

– Ты про деньги его даже думать забудь, – горько хмыкнул Чай Шэн. – С детства мне ни единой монетки не дал. На кой черт он их копит? Поди разбери, что в его в голове.

– Он уж всяко вперед нас помрет, и тогда деньги наши, – с горшком на руках окрыленная думами о многочисленных выгодах от скорой смерти болезного свёкра Най Фан поспешила на внутренний двор.

За столом У Лун, вытянув шею, с трудом глотал жидкую кашу, бурлившую в глотке его как крутой кипяток. На недавно еще волевом и суровом лице красовалась унылая мина. Най Фан, пройдя мимо стола, осторожно качнула горшком, уронив пару капель мочи возле полного кашею жбана. У Лун продолжал свой исполненный скрытой трагедии завтрак. Всё ясно, решила Най Фан, старый хрыч почти мертв. Нужно только догнить испещренному язвами телу.

Чай Шэн и Най Фан в плену своекорыстных надежд не увидели связи меж бойней в порту и продажей У Лун’ом земли. Ну а если б увидели и рассуждали бы как завсегдатаи чайных – не всё ли равно? Для супругов что гибель Братвы, что земля возле пристани были вещами, лишенными сиюминутного смысла. Их ум занимало одно – ход болезни У Лун’а, точнее же, срок его смерти.

После полудня, когда краткий ливень немного ослабил жару, У Лун вышел на улицу Каменщиков. Трепетал на ветру мешковатый халат. Все лицо покрывала огромная шляпа. У Лун на глазах у прохожих забрался в повозку, напомнив обличьем своим о паденьи Портовой Братвы: ныне он был один, кто ходил во всем черном. Зеваки со смешанным чувством смотрели У Лун’у во вслед, пока тот постепенно не стал черной маленькой точкой.

У Лун хотел сам обозреть перемены в порту. Посмотреть, как владеет бесценной землей банда Длинных Стволов. Поглядеть, смыл ли дождь кровь его тридцати с лишним братьев. Теперь он всё видел. Река была после дождя куда более быстрой и мутной, но барж стало меньше, чем в прежние дни. Как всегда, пряный запах зерна поднимался над пристанью. Груды товаров под серой, покрытою каплями влаги промасленной тканью лежали вокруг лишь недавно поставленной вышки. У Лун оглядел из-под шляпы причал. Где бандиты из Длинных Стволов с ярко-красными, словно закат, поясами?

– Ва-ва, – с вышки крикнул на медливших грузчиков – в желтой кепчонке солдат.

За плечом у него торчал штык с прикреплённым куском красной ткани. У Лун присмотрелся – да это же пояс Стволов! Как он там оказался?

– Японцы, – заметил возница. – Пять дней как на пристани.

– Жалко, – У Лун напоследок взглянул на причал.

– А так бились за место, – в словах его слышалась самонасмешка. – Кто ж знал, что японцам достанется?

– Ныне япошки все лучшие земли подмяли. Лишь Небу известно, надолго ли.

– Трогай. Я всё посмотрел, – У Лун с горькой улыбкой надвинул на лоб край соломенной шляпы. – Японцев теперь все боятся. И я опасаюсь. Давай-ка на улицу Каменщиков.

У Лун, наконец, завершил все дела. Возвращаясь домой вдоль реки, он, влекомый возницей, нагнал вереницу нагруженных рисом тележек. В насыщенном влагою воздухе запах зерна был особо пьянящим и сладким. Как будто бы рой легких духов кружился вокруг. У Лун, сидя в повозке, возвел руки к небу. Он вспомнил, как годы назад он пришел за тележками с рисом на улицу Каменщиков. Он всегда шел за рисом.

– За рисом! – расслышал возница похожий на бред полусонный приказ.

Деревенского вида, с холщевой сумой за плечами юнец ранним утром вломился в ворота лабаза, назвавшись приехавшим за сотни ли[7] – из селения Кленов и Ив – двоюродным племяшем хозяина. Тот подозрительно долго беседовал с гостем. Ци Юнь без особого толка пыталась подслушать о чем, но сквозь дырочку в желтой оконной бумаге она разглядела – У Лун отдает ему сверток. В нем деньги, решила Ци Юнь.

Странный гость зачастил этим летом в лабаз. Раз, войдя неожиданно в спальню, Ци Юнь обомлела – взобравшись на шкаф и изъяв из стены расшатавшийся камень, У Лун осторожно вставляет в отверстие маленький ларчик.

– Боишься, что крысы утащат?

– А ты всё следишь. Без твоих глаз нужду в этом доме не справить, – У Лун, запихнув ларчик в стену, стряхнул с себя пыль и опасливо слез с высоченного шкафа. – Ты прямо воровка.

– Нет, вор – это ты! С деревенщиной тем, что за чертовы плутни затеял?

У Лун посмотрел на заделанный в стену кирпич. Как влитой. Сколько лет он берег его клад, а теперь – отыщи ему новое место. У Лун засопел. По налитому злобой лицу было ясно, что встречи с сородичем вновь разожгли в нем безумные страсти:

– Я землю купить собираюсь. Три тысячи му[38].

– Сколько-сколько земли?

Ци Юнь, вперившись мужу в лицо, поняла по его выраженью, что тот сказал правду. Он даже запнулся на слове «земля».

– Ты что, спятил? Какую?

– Родную. В селении Кленов и Ив. Две тысячи му полей с хлопком и рисом, храм предков, гумно, все постройки...

В глазах его снова сверкал дикий блеск. У Лун щеткой поскреб огрубевшую кожу – рой темных чешуек, кружась, опускался на пол:

– Я, когда покидал родной край, обещал: клался младшим сородичам, клялся могилам родителей. И я исполню. Племяш мой порядочно купчих привез. Все в ларце.

– Точно спятил. Я думала, ты под могилу себе хочешь землю купить, – Ци Юнь с томным, болезненным видом взялась за виски. – Денег столько откуда?

– Скопил. Я кутил, я гулял, я повесничал, но не спустил ни гроша из того, что далось мне трудом. Там в ларце, – У Лун ткнул щеткой в стену, – лежат мои первые деньги.

 Лицо его стало почти безмятежным.

– Пять первых монет. Я отцу твоему свою силу за них продавал. Пять монеток...

– Да ты еще тот... – тут Ци Юнь прикусила язык.

За почти четверть века супружеской жизни она столько раз убеждалась, как чужд и далек ей У Лун. Но ни разу еще отчуждение не ощущалось так остро. Ци Юнь повернулась к супругу спиной и заплакала: то ли сказались ее обречено-тоскливые взгляды на жизнь, то ли чисто по-женски ей вдруг стало жалко У Лун’а. Ци Юнь понимала, насколько он жалок и слаб. Всяк живой человек одинок и беспомощен. Каждый, отчасти бывая на солнце, отчасти же прячась в тени, укрывает под полом, в стене или за потолком тайный ларчик с деньгами. И в ларчике том, взять хоть этот: над шкафом, за вставленным в стену большим кирпичом, прибывает душа – то кипящая гневом, то льющая слезы душа. Дух точимого тайной болезнью У Лун’а.