Слегка припадая на левую ногу, У Лун, как ни в чем не бывало, поплелся на двор. У ворот на бамбуковой жерди покрытая коркою льда досыхала его одежонка. Он вытянул руку, сжав пальцами мерзлую ткань. В его плоть проникал лютый холод, язвящий по самые кости. В глазах неотвязно мелькали картины речного разбоя. В ушах раздавались слова влезших в лодку пиратов. В стопу, что готова была разломиться от боли, впивалась свинцовая пуля. Ведь я их ничем не задел, так за что же они так упрямо изводят меня? Зачем ищут мне смерти? Он яростно дернул за твердый кусок полотна, взявшись стаскивать с жерди промерзшее платье.

Увидев У Лун’а, спешащего прочь из лабаза с одеждой подмышкой, Чжи Юнь, изрыгая портовою брань, преградила дорогу:

– Далёко собрался?

У Лун отпихнул раздобревшее тело жены. Та, вцепившись в рукав его куртки, помчалась вослед:

– Да куда же ты?

– В баню, – У Лун сбавил шаг, и, застыв на ступеньках крыльца, не спеша обернулся. – Ты думала, я из лабаза уйти собираюсь? Зачем? Я твой муж, я наследник лабаза Большого Гуся. Если будете гнать, всё равно не уйду.

 Двинув мерзлой одеждой по грязной стене, он с усилием выдавил:

– Я не уйду!

Он лежал на кровати в одном кулаке от Чжи Юнь, но когда та задула фитиль, У Лун сел, поджав ноги, и долго молчал, вырывая кривыми ногтями один за другим волоски из своей бороды:

– Темнота. Застилает глаза темнота...

Расслышав сквозь сон его голос, Чжи Юнь приоткрыла глаза, огляделась вокруг. В самом деле кромешная тьма. А У Лун всё сидит, возвышаясь над ложем надгробной плитою. «Чему удивляться? – смекнула Чжи Юнь, – солнце рано за горы садится. А зимние ночи терпеть тяжело. Каждый борется с этим, как может».

Чжи Юнь задремала. Но что-то заставило вновь пробудиться. У Лун. Его темный, едва различимый в сгущавшихся сумерках лик, нависавший над самым лицом. Он смотрел на нее. Он рассматривал, как она спит. Чжи Юнь слезла с кровати, на ощупь прокралась к ночному горшку, зашуршала бумагою и, отстранив занавеску, окинула взглядом У Лун’а. Тот тем же надгробьем сидел на кровати.

– Сидишь и глядишь на меня среди ночи, – со сна еле внятно бурчала Чжи Юнь. – А откуда мне знать, что за чертова мысль у тебя в голове? И гладишь-то всё так, что любой убоится.

– Я должен как следует вас рассмотреть. Вы, семья, мне желаете смерти. Откуда мне знать, отчего вы меня ненавидите?

– Я тут причем? – Чжи Юнь громко зевнула и юркнула под одеяло, зарывшись в него с головой. – Холодина. А спать-то как хочется. Ты невредимым вернулся, и ладно.

– Целехонек… кроме дырищи в ноге! – У Лун с криком стащил одеяло с Чжи Юнь, двинув прямо в лицо ей увечною плотью. – Ты видишь подтеки? Ты будешь лизать мою кровь. Ты не будешь, папашу заставлю. А нет, так сестрицу твою. Меня ваша семья изувечила. Я вас заставлю почувствовать вкус моей крови!

– Рехнулся?! – Чжи Юнь со всей мочи рванула назад одеяло. – Да раньше бы знала, давно б досточтимый с тобой разобрался. Не ногу, башку б прострелили. Тогда б не явился меня донимать!

– Господином меня не стращай! – вскинув плечи, У Лун дал жене оплеуху. – Дешевка вонючая. Думаешь, кто ты? Ты – драная тапка: два дня поносили и бросили. Раньше была на ноге господина, теперь на моей, и впредь я тебя буду учить! Я твой муж!!

Прикрывая руками лицо, Чжи Юнь было застыла во тьме, но вдруг – «Ааа!» – завопив, подскочила к У Лун’у, хватила подушкой ему по башке, поддала головой ему в грудь, понося в выражениях наисквернейших:

– Да кто ты такой, чтоб мамуле пощечину дать?! Да мамуля елду твою песью...

У Лун был сильнее. Он снова и снова пихал прочь Чжи Юнь, пока та, рухнув ниц, не схватила его за стопу, что есть силы зажав меж зубов средний палец. За явственным хрустом раздробленной кости последовал бешеный вопль.

– Ты мне только Чжи Юнь покалечь, – надрывался дубасивший в двери на пару с Ци Юнь, разъяренный хозяин. – В тюрьму упеку!

Дотянувшись с кровати до туфель жены, У Лун бросил их в двери.

– Приперлись чего? – пересилив нещадную боль, У Лун взялся разглядывать сломанный палец. – Жена с мужем лаются, прочим нет дела. Катитесь отседова!

– Думаешь, повод нашел? – продолжал сотрясать дверь хозяин. – Пираты тебя подстрелили, считаешь, что я виноват. Ну а есть у тебя доказательства? Нет у тебя доказательств!

– Вот вам доказательство! – с мрачным смешком У Лун выставил ногу. – Мне дочь твоя палец на правой ноге раскусила. Ходить не могу, а работать на вас и подавно! Кормите задаром. Теперь не прогоните.

Бросившись к двери, Чжи Юнь отомкнула задвижку и, выскочив вон, стала, топая ножками и безутешно рыдая, мутузить отца по плечам:

 – Вы почто же меня за мужлана отдали? За эту скотину, за пса деревенского...

 Вмиг онемевший хозяин бессильно качался под градом ударов. Ци Юнь осветила покои, задула свечу и пошла восвояси, бурча:

– И кого тут винить? Чай, сама за него захотела. Себя и вини. Поделом.

Зима для Чжи Юнь стала долгим мучительным сном. В своё время на улице Каменщиков она слышала толки старух, утверждавших – на месяце так на четвертом беременность легче всего прерывается выкидышем. А уж если мужик будет бить... Чжи Юнь нарочито сердила У Лун’а, и после терзавших убийственной мукой ночных представлений ей вправду казалось, что мерзкий кровавый комок вот-вот выпадет в жерло ночного горшка. Но всё было тщетным. Она ощущала, как плод, разрастаясь в глуби её чрева, порою шевелится, еле заметно пихая в утробу стопой или слепо цепляясь ручонками за жировые слои и набухшие кровью сосуды.

Чжи Юнь на исходе зимы разнесло. На припухшем лице расползлась желтоватая «бабочка»[22]. Остолбенело глазея на давку у стойки торгового зала, Чжи Юнь иногда восседала в углу за прилавком, напоминая своим отрешенно-подавленным видом покойную мать. Что было на сердце её, неизвестно. Быть может, совсем ничего. Она, как и прежде, ходила в едва налезающей, годы назад ей подаренной шубке. Хозяйки, всегда порицавшие платья, румяна, манеры Чжи Юнь, говорили, что та напоказ-де готова надеть что угодно. Или совсем ничего не надеть.

Как и прежде, Чжи Юнь обожала прогулки по торжищу Птиц и Цветов. Как-то раз, выбирая гвоздики, она разглядела почтенного Лю, что стоял у лотка продавца редких птиц в окружении сонма подручных. Просунувши руку в просторную клеть, досточтимый ощупывал клюв попугая. Желая с ним встречи и в то же мгновенье стремясь не попасться ему на глаза, Чжи Юнь с вдруг забившимся в странном волнении сердцем прикрыла цветами лицо. Меж лотков разливался людской суетливый поток, а Чжи Юнь всё стояла на том самом месте, пока досточтимый, взяв на руки клеть, не направился к ней. Слуги двинулись вслед, и один из них, старый знакомый, немедленно скорчил глумливую рожу.

– Когда успела брюхо отрастить? – досточтимый, взглянув на обтянутый платьем живот, ухмыльнулся, явив полный рот золотых, ослепительно желтых зубов. – Вот же бабы: дурнеют, моргнуть не успеешь. Где был цветок, теперь дерьмо собачье.

– Дурна, не дурна: разве дело твое? – отвернувшись, Чжи Юнь стала хлопать себе по плечам стеблем свежей гвоздики. – Я, чай, не жена тебе и не названая дочь.

– Говорят, за бродягу какого-то вышла, – взгляд господина скользнул по округлостям тела Чжи Юнь. – Что за барышня! И за бродягу. Такое несчастье.

– Да хоть бы за псину: тебя не касается. Ты мне никто!

На зов господина от мусорной кучи примчался заморской породы кобель, взявшись жадно лизать досточтимому туфли.

– Коль хочешь за пса, я могу своего предложить. Он уж всяко бродяги покрепче.