Стопа Крепыша наконец-то ослабила гнет. У Лун второпях запихнул себе в глотку зажатую в пальцах добычу. Утративший дар ощущений язык не чувствовал вкуса свинины. У Лун ощущал лишь одно – в утробу попала и вправду съедобная вещь. Он немного взбодрился.

– Хлебни за меня, – поднеся чашку с пойлом, Крепыш взял У Лун’а за щёку. – Чтоб залпом. Усёк?

– Я не пью...

Лицо вмиг исказила железная хватка.

– Мне мяса поесть бы, а пить не желаю, – насилу продолжил У Лун, еле-еле ворочая сдавленной челюстью.

– Мясо ты жрешь, а за папу не пьешь?! Ты мужик или нет?!!

Крепыш всунул У Лун’у меж губ чашку крепкого пойла:

– До дна хватани за меня, пока харч твой из пасти не вынул.

У Лун безотчетно отпрянул. Взревел благим матом Крепыш. Подскочившая братия мигом скрутила У Лун’а. Кто-то вдруг так надавил ему на сочленение двух челюстей, что уста его сами собою раскрылись зияющей черной дырой. В эту бездну одну за другой влили пять полных чашек крепчайшего пойла. У Лун что есть сил отбивался, пинался, откашливался. Пойло жгло изнутри его плоть, собираясь спалить его заживо. Он ещё слышал раскаты безумного смеха, не понимая уже что к чему. Опьяненье застало врасплох. Пустота захватила сознанье. Усталое тело опять повалилось на землю, как связка соломы, и где-то над ним, далеко-далеко, мерцали полночные звезды, огни ходовых фонарей, искры пьяных злых глаз...

Толпа созерцала застывшего в странной, болезненной позе У Лун’а. Луна освещала его желтый лик. Возле краешков рта расплывались остатки свинины. Рот еще двигался. Губы, кривясь, издавали невнятные звуки.

– Чего он бормочет?

–«Пожрать» говорит, – пнул У Лун’а Крепыш. – На жратве помешался, поганец.

С реки долетел резковатый свисток подходившего к пристани судна. Оставив У Лун’а, вся братия двинулась к кромке воды. Тени крепких людей, проплывая над ним, исчезали за грудами сваленных возле причала товаров. У Лун был пьян в грязь. Он не понял, что это за люди. Лишь позже, встречая порою громил из Портовой Братвы, для которых убийства, разбой, грабежи были самым обыденным делом, У Лун каждый раз вспоминал с дрожью в сердце ночное вторжение в логово льва.

На рассвете во сне У Лун видел селение Кленов и Ив. Необъятные воды потопа залили поля и жилища. Вода клокотала повсюду, подмыв каждый крашеный известью дом, повалив наземь каждое дерево. Мутный поток уносил золотистым ковром устилавшие водную ширь колоски только-только созревшего риса. Трупы свиней и собак, тут и там застревавшие в грудах ветвей, отравляли зловоньем округу. Пытаясь хоть что-то спасти, по колено в воде суетились несчастные люди. Стенанья, бессчетные, словно холодные капли дождя, наполнявшие серое небо, ударами градин стучали в его голове. У Лун видел себя, из потока других беглецов выделявшегося отрешенным, немного расслабленный видом. Орудуя палкой, он ловко сбивал с придорожной жужубы[2] остатки сухих желтых ягод.

Причал уже полнила будничная суета. Пробуждённый нахлынувшим шумом У Лун приоткрыл понемногу глаза. В двух шагах от него с тяжкой ношей на спинах сновали какие-то люди. Люди теснились на лодках, на сваленных наземь тюках. Куда-то спешили, чего-то кричали. У Лун приподнялся, уселся на корточки. Думал припомнить вчерашнее, но в голове было пусто. Лишь изо рта препротивно разило свининой и пойлом. Казалось, ночные события были мучительным сном.

Не привлекая внимания встречных – средь белого дня от полнощной братвы не осталось следа – У Лун брёл по причалу и вдруг встал как вкопанный: целая баржа зерна! Работяги сгружали сверкающий рис в примостившиеся подле судна тележки. У Лун молча взирал на их труд. Пряный дух свежих зерен поверг его в бездну уныния.

– Риса-то сколько. Откуда?

– Не знаю. Не все ли равно? – не взглянув на У Лун’а, работник наполнил тележку последней корзиной зерна, – недород повсеместный. Рис ныне достать нелегко.

– Нелегко, – У Лун взял из тележки горсть зерен. – В деревне у нас все поля затопило. Такой же был рис. Весь пропал на корню.

– Днесь везде одинаково. Не наводненье, так засуха.

– Жатва была на носу, – продолжал ныть У Лун, – и вода. В один миг смыло «пот и кровь» целого года. Горсточки риса и той не собрать.

В уголках его рта проступала тоскливая самонасмешка.

Наполнив тележки зерном, работяги один за другим покатили их прочь от причала. У Лун безотчетно поплелся им вслед. Пробираясь по узким замызганным улочкам, чрез толчею, меж повозок, лавчонок, лабазов, он снова почувствовал в брюхе с трудом подавляемый голод. Привычным движеньем У Лун запихнул себе в рот сжатый в пригоршне рис. Пусть сырой, но зато, если долго жевать, выйдет, в сущности, та же похлебка: и то и другое хоть как-то спасает от голода.

На перекрестке – тележки свернули на улицу Каменщиков – У Лун тотчас приметил старинную башню. Пагода из синеватого камня – чжанов так пять[3] высотой – возвышалась над скопищем ветхих домишек. Над кровлей её суетились пернатые стаи. Откуда-то сверху послышался звон бубенцов. У Лун задрал голову:

– Что это там?

И ни звука в ответ. Работяги уже подкатили тележки к лабазу Большого Гуся.

– Дай дорогу! Товар привезли, – во весь голос кричали они на на толпившихся возле ворот покупателей.

В кожаных туфельках на высоченных столпах каблуков, в изумрудном ципао[4] Чжи Юнь, взгромоздясь на прилавок, нервозно стучала ногтями по стойке, лузгала семечки, косо поглядывала на раскрытые двери лабаза. Возле амбара Ци Юнь помогала работникам взвешивать рис. Кто не знает на улице Каменщиков двух сестер из лабаза Большого Гуся?

В зев ворот, через давку торгового зала, на внутренний двор – работяги таскали на сгорбленных спинах мешки с белым рисом. Бубнивший под нос счет товару хозяин заглядывал в каждый из них, самым тщательным образом сея меж пальцами их содержимое. Рис был недавно очищен, и мелкая пыль, поднимаясь со сброшенных наземь мешков, заполняла пространство двора. Его обрамляли старинные: серого камня под черною кровлей постройки. К востоку и западу располагались амбары, на юге – покои владельца лабаза и двух дочерей. Над стрехою ворот трепетало полотнище вывески. Из четырех черных знаков обычный прохожий умел разобрать только «рис». Впрочем, до остальных уже два с лишним века, покуда род Фэн был владельцем лабаза Большого Гуся, никому ни малейшего не было дела.

Во дворе на растянутых тонких шнурах сохли пестрые платья, кропившие головы, спины и плечи снующих под ними людей. Навевавшее мысли о стройных девичьих телах, освещенное солнцем, струившее запах душистого мыла белье без сомнения принадлежало девицам в летах столь же ярких и очаровательных, как и носимые ими наряды. Ци Юнь было шестнадцать, Чжи Юнь – девятнадцать.

Усевшись в пустую тележку, У Лун на глазах у Чжи Юнь собирал в аккуратную горку оставшийся в кузове рис и в бесчисленный раз машинально рассеивал зерна. Приняв от хозяина мзду, работяги гуськом покатили тележки на пристань. У Лун оставался у входа в лабаз. Бросив под ноги трепанный сверток с поклажею, он с изумленьем таращился внутрь. На его изможденном, но всё же приятном для взора лице с приоткрытыми, словно в испуге, сухими губами лежала печать восхищения. Спрыгнув с прилавка, Чжи Юнь подошла к входной двери, швырнула на землю огрызки семян и, прильнув к косяку, с интересом уставилась на незнакомца.

– Чего тут таращишься? Денег не дали?

У Лун, отшатнувшись на шаг, одурело взглянул на Чжи Юнь.

– Ты не грузчик? – Чжи Юнь оглядела истрепанный сверток. – Небось, попрошайка. На взгляд я таких различаю.