Наступила бессонная ночь. Духота небывалая: ни дуновения ветра. Вздымаясь над рисом в хранилищах, полчища злых комаров вылетали на внутренний двор, заедая собравшихся там домочадцев. Ворочаясь в кресле-плетенке, на хлипком бамбуковом ложе, на голой земле, те нещадно бранили – один лишь У Лун безмятежно храпел – комаров и погоду. Ци Юнь попыталась прогнать мошкару, поджигая полынь, но желанного действия дым, к удивлению, не возымел. Комары, так же нудно звеня, продолжали кружить над лабазом.

– Канальство! – Ци Юнь обвела взглядом темно-багровое небо.

– До солнцеворота еще далеко[35], а такая жара, – бормотала она про себя. – Странный год. Обязательно что-то случится.

Вот край небосвода подернуло темной густой пеленой, но горяч и недвижен по-прежнему воздух.

– Недолго загнуться по старости лет. Помню, тетка в такую же ночь померла; так к утру уже тело воняло.

Ци Юнь обмахнула лицо разрисованным веером и оглядела домашних.

– А где Сюэ Цяо? – Ци Юнь растолкала Ми Шэн’а.

Тот буркнул: «Не знаю», и снова заснул.

– Неужели в покоях торчит? – сложив веер, Ци Юнь ткнула сына резной рукоятью. – Сходи, посмотри. Неравно удавилась.

– Пусть давится, – не шелохнулся Ми Шэн.

Проворчав: «Мертвеца мне в такую жару не хватало», Ци Юнь подошла к окну спальни, отдернула занавесь. Напоминая фигурки «бумажных людей»[36], Сюэ Цяо недвижно сидела на ложе. Свет лампы выхватывал из темноты толчею комаров, мошкару облепившую потную белую кожу. В руках Сюэ Цяо сжимала корзину. С плетенкою этой, наполненной гроздьями красных цветов на подушке из белого риса, она пришла в день своей свадьбы в лабаз. Всё приданое. Жалкий предвестник грядущих «ухабов и рытвин». Ци Юнь не смогла разглядеть, что творилось в душе у невестки. В несносную душную ночь, когда все остальные «бранили людей и роптали на Небо», одна Сюэ Цяо, «недвижная, словно озерная гладь», одиноко сидела в тиши своей спальни.

Под утро подул вдруг пахнувший зловонием фармацевтической фабрики ветер, и все, кто промучился ночь на дворе, наконец-то уснули. Одетая в персиковый, свой любимый наряд, Сюэ Цяо тихонько прошла по двору между спящих людей, вошла в кухню, открыла заслонку печурки.

– Чего там? – Ци Юнь разбудил дробный стук.

– Я вам кашу готовлю, – послышался хриплый, глухой как из бочки ответ Сюэ Цяо. – Вы сами вчера наказали.

– Пожиже свари, – Ци Юнь снова легла.

В забытьи ей почудилось, будто с корзиной в руках Сюэ Цяо идет чрез торговую залу. Открылись ворота, как тень промелькнул ее яркий наряд. Промелькнул и пропал.

Сели завтракать, а Сюэ Цяо еще не вернулась в лабаз.

– Знать, на рынок пошла. Без нее начинаем, – Ци Юнь разливала по плошкам горячую кашу.

Такая как надо: не слишком густая, и клейкая. Как бы то ни было – это Ци Юнь не могла не признать – Сюэ Цяо в домашних делах – мастерица. 

Первым попробовал кашу У Лун и немедленно выплюнул:

– Тьфу! Что за привкус? – отставив тарелку, он зло сдвинул брови. – Какая-то дрянь. Кто всё это готовил?

– Наверное, рис промыт плохо, – отведала каши Ци Юнь. – Яд для крыс мог в корзину попасть. Вкус действительно странный.

– Не есть никому! Я за кошкой, – У Лун стал искать неизвестно куда убежавшую рыжую кису.

– Мышьяк! – закричал вдруг Ми Шэн, вылив полный горшок под кирпичную стену.

– Вчера угрожала, что примет мышьяк, – его губы тряслись, – а она его в рис.

Все немедля уперлись в разлитую кашу глазами.

– Змея! – подняла вой Най Фан. – Отравить меня вздумала.

Все завопили, молчал лишь У Лун, собиравший в горшок белый рис:

– Как вернется, сожрет его весь у меня.

Но она не вернулась. Ми Шэн’а с Чай Шэн’ом отправили в город искать Сюэ Цяо. Один из прохожих сказал им, что видел, как та в ярком платье, с плетеной корзиной в руках направлялась на станцию.

– Знаешь, куда убежала?

– Плевать. Мне еще жену купят, – подняв с земли камень, Ми Шэн запустил его в ствол придорожного дерева. – Раньше бы знал, на куски бы порезал дешевку.

Чай Шэн с хитрой миной взглянул на обшарпанный грязный вокзал:

– А я знаю. Сбежала в Шанхай к Бао Ю.

Жара обострила ход тайной болезни У Лун’а. С его причиндалов зловонные язвы ползли вниз по бедрам и вверх на живот, поднимаясь чуть выше пупка. Осмелевшие мухи с жужжанием вились вокруг, норовя влезть в штанины. Он яростно скреб пораженную язвами кожу, в отчаяньи внемля чуть слышным шагам неотлучно кружившего возле ворот духа смерти.

У Лун, оставаясь приверженцем самолеченья, изверился и в подорожнике, и в лопухе, уповая отныне на крепкий, изрядных лет выдержки уксус. Он день ото дня, разбавляя водой пару жбанов народного средства, мочил свое тело в купальне, надеясь тем самым ослабить страдания. Но ежедневный подсчет покрывающих кожу гноящихся язв лишь усиливал страх. Над подернутой рябью поверхностью красного зелья торчало его испещренное язвами тело, витал его полный отчаянья дух. Руки плавали в уксусе словно иссохшие ветви: болезнь истощила У Лун’а. Юнец, тот юнец, что когда-то сбежал из селения Кленов и Ив, чтоб пробравшись чрез мертвое поле гниющего риса, плестись по заполненной людом дороге бездомных – здоровьем и силою были полны его члены, надеждой и страстью сверкали глаза. Он так нравится мне, я настолько к нему привязался...

У Лун омыл уксусом тело, чуть сбрызнул лицо. Едкий уксусный дух вызвал приступ надсадного кашля, и с ним пришли мысли о смерти. Стараясь не думать о ней, У Лун тщился припомнить свой путь. Путь бездомных: кругом нищета и разбой, мертвецы и убийцы. Гонимые голодом люди бредут, окруженные мутной водой, чтоб найти свою кучу зерна. Я нашел её – белую, неистощимую гору. Но путь не закончен. В какую могилу ведет он меня?

Нет исхода делам человеческим: зал, как и прежде, был полон корзинами с рисом, по-прежнему в поте лица отпускали работники белый товар. Старый добрый лабаз средь «всплывавших и тонущих» лавок, лотков, мастерских был единственным островом преуспеянья на улице Каменщиков. В этот год на полях вдоль реки собран был неплохой урожай, и на время исчез страх нехватки зерна и намеренного удержанья товара. Но пламя войны охватило весь юг. На причале, на улицах замельтешили отряды усатых японцев, и жители города, осознавая, что рис – это жизнь, наводнили лабазы.

Ци Юнь из-за стойки со смешанным чувством тревоги и радости обозревала толпившихся в зале людей. Вдруг протяжный мучительный вопль долетел из покоев. Притих гул толпы; лишь Ци Юнь пропустила крик мимо ушей, пообвыкшись с терзавшими слух проявленьями боли.

– Опять он кричит, – зашептал подошедший работник. – Пойти посмотреть?

– Пусть его. Тут кричи не кричи, спасу нет от постыдной болезни, – Ци Юнь возвратилась к подсчету бамбуковых бирок.

– Давно уж предвидела я, – на губах у Ци Юнь проступила усмешка, – погрязший в грехе не умрет тихой смертью.

Покамест У Лун врачевал свою хворь, обострилась борьба меж делившими город подпольными братствами. Синие, переметнувшись к японцам, теснили входившую в Красную банду Братву, и громилы с причала, не зная, что им предпринять, заявились в лабаз испросить наставлений. Лежавший в купальне, заполненной красным, разившим кислятиной зельем, У Лун с безразличьем глазел на встревоженный сонм братанов:

– Для меня основное сейчас – исцеленье. Со всем остальным вы уж сами... Чтоб жизнь сохранить всё сойдет. Всё равно под кого прогибаться.

Чем ближе к осени, тем становилось опасней на улицах. Как-то японская пуля – стреляли с недавно поставленной возле химической фабрики вышки – попала дощатую крышу лабаза, пробив в ней изрядных размеров дыру. Чуть живая от страха Ци Юнь принесла пулю мужу, пытаясь подвигнуть его на осмотр продырявленной крыши.