В канун объявления войны, и теперь особенно, усилились нападки на всех, кто открыто клеймил политику Луи Бонапарта, призывал избегнуть бойни. Их называли предателями, немецкими шпионами. Да, истые республиканцы были против войны, они были против империи. Но теперь именно республиканцы хотят первыми встретить врага, умереть с возгласом «Да здравствует Франция!».

Тот самый солдат, который поднимался в вагон, сказал ему: «Пусть нас отправят на передовую, мы хотим принять огонь пруссаков на себя прежде наших товарищей. Наше место на передовой, его должны дать нам — прозванным плохими солдатами. Тут мы и покажем, как умеют умирать истинные патриоты». Этот воин прав. Кому же еще умирать в первый черед, как не солдатам-республиканцам?

5 августа Золя поместил в газете «Ла Клош» статью «Да здравствует Франция!», где, рассказывая об этом эпизоде, писал:

«Нас осыпали бранью за то, что мы отказывались подвывать бульварным сборищам и не скрывали, что нас удручает готовящаяся резня. Воистину в наш век, видимо, считается преступлением призывать людей к миру… Но «Марсельеза» принадлежит нам… Полно же вам сыпать остротами, называя нас пруссаками, когда мы оплакиваем французскую кровь. И не трезвоньте: «Да здравствует император!», потому что император ничего не может сделать для нас. Если на беду мы испытаем поражение, тогда пусть на империю обрушится проклятие. Если же мы будем победителями, тогда лишь Францию необходимо благодарить за победу.

На колени, и сообща провозгласим: «Да здравствует Франция!»

Размеренному ритму жизни пришел конец. Друзья разъехались. Ру — в Марселе, Сезанн — в Эстаке. Иногда заходят Алексис и Солари. Вернулся из Бар-на-Сене Эдмон Гонкур. Времени навестить его пока нет. Едва успеваешь следить за событиями на фронтах, а они неутешительны. После сражений при Виссенбурге, Верте и Форбахе развернулась битва под Мецем. Она продолжалась пять дней, с 14 по 18 августа, и закончилась поражением армии Мак-Магона. Попытки французов прорваться к Мецу также закончились неудачей.

22 августа Золя отправил записку Гонкуру: «Эта ужасная война действует на меня так, что перо из рук падает… Я шляюсь по улицам. Маленькое путешествие в Отейль будет прогулкой для несчастного романиста, ничего не пишущего. Будете ли вы там эти несколько дней? В этом случае назначьте мне свидание. Я расположен к вам и будут счастлив пожать вам руку!»

27 августа свидание состоялось. Домик в Отейле назначен к продаже. Эдмон никак не может смириться со своим одиночеством. Все, что напоминает о Жюле, об узах братской дружбы, о совместной работе, только бередит душевную рану.

Внешне ничто здесь не изменилось, но Золя ощущает щемящую пустоту в этом уголке художников. Эдмон очень ласково принял Эмиля, и оба сразу же решили не касаться тяжелых воспоминаний. Свое сочувствие Золя вложил во взгляд, которым он сопроводил долгое рукопожатие. О войне тоже было сказано всего несколько слов. За завтраком Эдмон подробно расспрашивал о работе над «Ругон-Маккарами». Золя охотно отвечал, но старался быть как можно сдержаннее, всячески отодвигая свою фигуру на задний план. «После скрупулезнейшего анализа чувств в «Госпоже Бовари» и ювелирных произведений Гонкуров на долю молодых ничего не осталось». И, уже совсем принижая значение своей работы, он добавил: «Воздействовать на читателя можно только количеством томов, грандиозностью творческого замысла».

Посещение Гонкура было последним напоминанием о днях былой мирной жизни, когда творчество заслоняло все другие события: 2 сентября разразилась седанская катастрофа. Незадачливый император, всеми презираемый Баденге подписал капитуляцию и сдался в плен пруссакам. 4 сентября была провозглашена республика и образовано правительство национальной обороны во главе с генералом Трошю. Начинались самые тяжелые для Франции дни. Золя еще раньше был освобожден от военной службы, как сын вдовы. Теперь же, когда он решил вступить в Национальную гвардию, выяснилось, что с такой, как у него, близорукостью воевать нельзя. Ему отказали.

Последнее время Габриэль чувствует себя не совсем хорошо. Первая узнала об этом мать. Пришлось обратиться к врачам, и те посоветовали юг. Им и дела нет, что идет война, что пруссаки рвутся к Парижу. Впрочем, сам Золя объясняет недомогания Габриэль тяжелыми переживаниями последних дней. Он так и написал Гонкуру: «Жена столь напугана, что я считаю нужным держать ее вдали от событий. Я ее сопровождаю. Если смогу возвратиться через несколько дней, тогда снова примусь за свою почту. Какая ужасная вещь война!».

Золя думал, что поездка на юг займет всего несколько дней, но вышло по-другому. Париж оказался в кольце, связь с ним почти прервалась, правительство переехало в Бордо.

7 сентября Золя с женой и матерью отправился в Марсель. Не мог он оставить и своего любимца — пса Бертрана. Переезд был тяжелым. Многие парижане в эти дни покидали столицу, пробираясь на юг. Поезда шли медленно, нарушая расписание. Вагоны были набиты до отказа. Измученные и подавленные, прибыли они в Марсель, не зная, что ждет их в этом шумном портовом городе. Но Марсель улыбался, представляя собой полный контраст смятенному Парижу. Он был многолюднее, чем обычно, и жизнь в нем продолжала идти своим чередом. На мгновение могло показаться, что город не разделяет тягот, выпавших на долю Франции, ничего не знает и не ведает о войне и проигранных сражениях. Но это только казалось. Отзвуки войны донеслись и сюда. По улицам, как в первые дни войны в Париже, проходило много военных. В некоторых зданиях на скорую руку устроили лазареты для раненых, местные газеты быта заполнены самыми разноречивыми сообщениями о положениях на фронтах. Но настроение у марсельцев было хорошее. Через неделю Золя вполне освоился с новым своим положением, и его буквально распирало от всяких идей. Так когда-то и его отец в этом же самом городе и в том же приблизительно возрасте забрасывал муниципальные власти самыми неожиданными смелыми проектами. Скоро из всех многочисленных планов явственно обозначился один, главный. Раз уж война оторвала его от творчества, от размеренного писательского труда, то не стоит ли использовать свой богатый журналистский опыт и основать здесь газету? Мысль эта зрела у Золя быстро, и 19 сентября он уже делился своим проектом с Мариусом Ру, находившимся в это время в Эксе: «Без тебя я не осмеливаюсь пуститься в подобную авантюру. С тобой я верю в возможность успеха».

Мариус Ру был взращен тем же солнцем Прованса, что и Золя. Он тут же откликнулся на предложение, и газета «Марсейез» начала выходить. В этой газете, в сущности, два сотрудника — Золя и Ру. Попытка разыскать в Париже Алексиса, который мог бы сообщать последние столичные новости, окончилась неудачей. Письмо, посланное в осажденный Париж, затерялось, и ответа не последовало. Источников информации у Золя и Ру оказалось еще меньше, чем у других газет. Не очень краснея за сомнительные «новости», неточность которых обнаруживалась на следующий день, друзья несколько недель героически боролись за существование газеты. Однако они вскоре поняли, что их затея провалилась. Читатели не подписывались на газету и не покупали ее.

Еще не ликвидированы все дела, связанные с основанием газеты, а у Золя готов новый план: почему бы ему не стать супрефектом города Экса, где так популярен был его отец и где один из бульваров носит имя Франсуа Золя? Предварительные переговоры на этот счет дали положительные результаты. Но вот беда — должность супрефекта пока занята. Смелый проект требует сложных маневров. Золя переезжает в Бордо, где обосновалось временное французское правительство, разрабатывает во всех деталях план действий и направляет письмо Мариусу Ру, в котором до мельчайших подробностей расписано, как тот должен вести себя во всем этом деле. Войдя в роль заговорщика, Золя просит Ру отвечать ему своеобразным шифром: «Если ответ будет отрицательным, то телеграфировать: «В Бордо ли Гамбетта?» — если положительный, то содержание телеграммы должно гласить: «Говорят о победе собери справки».