— А чем вы в Ташкенте занимались?

— Собирала хлопок в Трудфронте, а потом знакомая художница из Москвы научила меня расписывать платки. Знаете, с национальным узором… Я когда-то занималась в художественной студии…

— Платки… студия, — бормочет Михоэлс и снова оборачивается к Тышлеру: — Саша, ты ведь мне давно говорил, что не справляешься, что нужен помощник…

Саша Тышлер поднимает голову и с заметным усилием пытается вникнуть в то, что говорит ему Миха. По-видимому, он думал о чем-то другом. На Флору он не смотрит. И молчит.

А Флора не сводит с него глаз, словно не ее судьба решается, а она пришла поглядеть на интересных людей.

— Саша, не возьмешь эту юную даму себе в помощницы? Уж если она расписывала платки… Вы сможете расписывать сценические задники, Флора?

— Не знаю, — в интонациях Флоры впервые слышится неуверенность. — Я никогда этого не делала.

— Научим, правда, Саша? Или ты ее не берешь?

— Я ее беру! — отвечает Тышлер с неожиданной горячностью. Но тут начинает колебаться Михоэлс.

— Саша, подумай! Она ведь — критик. Всех нас будет критиковать!

— Отобьемся! Не впервой, — улыбается Тышлер, не глядя на Флору.

— Но она умеет только расписывать платки. Давай возьмем лучше настоящего художника! Откажись! Кто будет расписывать задники?

— Сам распишу, — огрызается Тышлер. — Подумаешь, задники! Зато мне будет с кем поговорить об искусстве. Да и кого послать за редькой на базар. Верно, Флора?

Он впервые обращается прямо к ней.

— Что? — она неуверенно кивает. Видно, тоже думала о чем-то своем…

Так, а возможно, совсем не так произошла их первая встреча, поменявшая судьбу обоих и принесшая обоим, особенно Тышлеру, много страданий. Он женат и не может бросить Настю — на этом «решении» стоит весь его человеческий и творческий мир. Но как втолковать это юной, обворожительной девушке, даже в военном Ташкенте «моднице», окруженной поклонниками, умной и начитанной?!

Но пока что оба купаются в счастье — и весь 1943 год, год их сближения, счастьем пронизан.

В этом году в Ташкенте прошла вторая персональная выставка Тышлера — вероятно, рисунков и эскизов к местным спектаклям. Гораздо позднее Флора напишет, как он ей демонстрировал в Ташкенте свою невероятную способность работать «по воображению» — рисовал «с закрытыми глазами», изображая известных им обоим людей… Первая женщина, которая вполне могла оценить его талант… Нет, была еще Лена Гальперина… Кажется, что давным-давно. Тоже «книжница». На волне счастья Саша Тышлер посылает ей и девочкам в Москву посылку с ташкентскими дарами — изюмом, курагой, луком, — которая произвела фурор. Он хочет, чтобы все были счастливы. Но Настя, Настя несчастна, устраивает истерики, не верит, что он встречается с Флорой «по рабочим делам». Всегда тихую Настю не узнать, она свирепеет, когда слышит имя Флоры, а ему трудно его не произносить.

— Она помощница, только помощница, расписывает театральные задники, да так бестолково!

Настя умолкает до следующего взрыва…

Флора без ума от Ахматовой, ее поэзии, ее «страннического» облика, и Саша Тышлер загорается идеей Ахматову нарисовать. Он знает Ахматову давно. Еще в начале 1930-х годов она приходила к нему в мастерскую на Мясницкой вместе с Осипом Мандельштамом и его женой Надеждой. Мы помним, что в 1934 году, когда она вновь навестила Тышлера, произошло его более тесное знакомство с соседкой — Еленой Гальпериной, которая пришла послушать Ахматову. Но прежде Тышлер Ахматову не писал и не рисовал. И вот, невероятно загруженный работой, он все же нашел время пойти к ней в ташкентскую «балахану» (комнатку на втором этаже с внешней лесенкой), хотя она не просила и портретов ее никто не заказывал.

Переполнявшее душу, неожиданное счастье дарило небывалые творческие удачи.

Карандашные портреты Ахматовой — из лучших в ее богатой иконографии. Тышлеру удалось создать очень простой, без обычных для него фантастических деталей, но невероятно поэтичный, молодой, детски безыскусный образ поэтессы. Его вдохновила «тишина», которую она излучала в очень «громкой», насквозь пропитанной бытом, обстановке ее ташкентского жилья, где соседи беспрестанно просили у нее то сахар, то яйцо.

Сама Ахматова, которой художник отдал лучшие портреты, оценила их очень высоко (что не помешало ей позднее, по свидетельству Евгения Рейна, вооружившись карандашом и ластиком, уменьшить горбинку на своем носу на знаменитом профильном портрете).

Интересно, что Флора летом 1946 года, еще до постановления, тяжело ударившего по Ахматовой, посетила ее в Ленинграде в Фонтанном доме. Ахматова ее не знала, но дала ей переписать рукопись «Поэмы без героя» и на следующий день, когда Флора вернула рукопись, подарила ей свою фотографию в виде карточной «пиковой дамы» с дружеской надписью. По всему видно, что двери ахматовского дома открылись перед Флорой благодаря «магическому» имени — Тышлер.

Через много лет, когда Флора была уже женой Тышлера, они навестили приехавшую в Москву Ахматову вдвоем. Это случилось в 1964 году, и Тышлер в своей короткой заметке «Я помню Анну Ахматову» как раз упоминает, что был у нее с женой Флорой[181].

Возникает ощущение, что и Флора, и Саша Тышлер как-то связали свой «ташкентский» роман с образом «пиковой дамы» Ахматовой, ставшей тайной Музой их любви…

Возвращение в Москву. Оно не было триумфальным. Вещая душа художника чувствовала нависшие над ним и его близкими, над всей страной тучи. Правда, год победы увенчался поставленным в ГОСЕТе спектаклем «Фрейлехс» (в тышлеровском оформлении), получившим Сталинскую премию. Фальшивый дар перед истреблением.

В основу спектакля был положен традиционный народный свадебный обряд — оформлять такие спектакли Тышлеру приходилось неоднократно — фольклор, тем более еврейский, он хорошо, «генетически» чувствовал.

Дочь Михоэлса пишет: «Спектаклем „Фрейлехс“, одновременно трагическим и жизнеутверждающим, который сверкнул, как молния, фактически закончилась жизнь ГОСЕТа»[182].

А Флора Сыркина останавливается на своеобразном тышлеровском решении, когда красно-белый тент «одновременно играл роль и потолка (в доме жениха и невесты, в зале, где происходило свадебное пиршество) и хупе — палантина, под которым совершался свадебный ритуал»[183].

Тут можно вспомнить акварель «Еврейская свадьба», подаренную Флоре в Ташкенте, где жених и невеста стоят под таким палантином. Вообще ситуация «свадьбы», «невест», «женихов» Тышлера, судя по всему, необычайно захватывала, давала пищу для личных размышлений и фантазий. Внутренне он «вечный жених», несмотря на свою приверженность Насте.

Тышлер чувствует, что все вот-вот обрушится. В 1945 году он страстно мечтает оформить пушкинский «Пир во время чумы»; предлагает Шостаковичу написать на этот сюжет оперу. Шостакович не пишет, но Тышлера не удержать — он делает эскизы, понимая, что упоение от победы — это «пир во время чумы».

А несколько раньше, в 1944 году и тоже без всякого заказа, по собственному желанию начинает работать над «Отелло», и каким «Отелло»! Впечатление, что он «изживает» собственные мучительные коллизии — ревность, ожидание неминуемого ухода Флоры, неминуемой катастрофы всей его жизни. Уж не тышлеровский ли двойник этот возникающий на эскизах Отелло — подозрительно светел лицом, молод, хорош собой?! Прямой нос, красивой формы голова. Такого безумного, но не экзальтированного, а глубоко упрятанного отчаяния, как в акварельном эскизе с рыдающим Отелло, закрывшим лицо руками и словно бы пошатнувшимся — фигура дана чуть наклонно, — мы у Тышлера, пожалуй, больше нигде не увидим! И не его ли это слезы? Флора ускользала, а он не мог ей предложить простого выхода, когда двое любят друг друга — свадьбы.