Той самой свадьбы, которую он напророчил и пообещал в знаменательной акварели 1943 года.
И Дездемона на эскизах — точно Флора! Ведь именно этот чеканный, правильный, задумчиво-самоуглубленный профиль будет впоследствии появляться в посвященных ей «Днях рождения». Именно он возникнет в наброске, ознаменовавшем их новую встречу через много лет…
В 1946 году появляется графическая серия «Блудный сын». Там Шекспир, тут Библия и любимый Рембрандт. Я уже писала, что в серии обыгрываются мотивы взаимоотношений Тышлера и Михоэлса. Но она имеет и более глубокий подтекст — «капризный ребенок», дерзкий художник, победитель женских сердец, — окончательно растерялся, не знает, как ему быть. И припадает с мольбой к «рембрандтовскому старцу», року, судьбе. Эти «моления» начались, как мы помним, уже в альбомных рисунках военных лет.
Смятение, ревность, пылкая любовь к Флоре, жалость и угрызения совести по отношению к Насте, к Елене Гальпериной, стремление найти какой-то выход из безысходной ситуации — вот трагический фон личной жизни Саши Тышлера второй половины 1940-х годов.
Флора внешне необычайно хороша, и это для Саши Тышлера важно, хотя ее яркая, чувственная красота привлекает мужчин, заставляя его ревновать. Быть может, беспочвенно, как случилось с Отелло?
Тышлер любит красоту как древний эллин. В его поздних высказываниях, записанных Флорой, есть очень не банальные размышления о красоте женщин, в частности, о Сарре Лебедевой, замечательном скульпторе.
Тышлер считает, что Сара[184] была «самой красивой женщиной в Москве». К ней многие тянулись, и не потому, что она была хорошим человеком («хороших людей много, но это не значит, что к ним тянутся другие»). К Саре же тянулись потому, что «она была красива».
Саша Тышлер выделяет не талант, не ум, не доброту Сарры, — а ее красоту! И делает ее центром личности. Настоящий гимн красивым женщинам!
Позже, в 1961 году он нарисует свою красивую Флору с изобретательностью Рембрандта и словно вспоминая работу над «Отелло». В акварели, хранящейся в ПТ, Флора предстает в облике молодого пажа с копной пышных рыжих волос вдоль щек и с плоской черной шляпой, чуть набекрень, напоминающей бархатный берет. Лицо с рефлексами голубоватого и оранжевого, с яркими красными губами буквально светится на фоне черного берета и рыжих волос. Оно столь же прозрачно, что и голубоватый «воздушный» фон. Высокая шея, как у рембрандтовских женщин, убрана драгоценностями, а синие глаза под изломанными бровями задумчиво опущены. От «Отелло» этот молодой, бурлящий задор и сама похожесть на «венецианского» юношу-пажа.
В 1946 году он рисует ее удобно устроившейся на домашнем диване и читающей книгу. В квартире ее родителей, где он теперь частый гость. Где же еще им теперь встречаться? Флора — вольная птица, ушла из ГОСЕТа, учится в аспирантуре. Весь мир открыт перед ней. А он? Женат. С двумя детьми от разных женщин, которых должен (и хочет!) опекать, гораздо старше. Ему уже около пятидесяти, а ей нет и тридцати. Он ревнует, она смеется или сердится. И говорит о любви к нему. И вот-вот упорхнет. Он чувствует…
Критик Александр Каменский, познакомившийся с Тышлером в конце 1940-х годов, был поражен его молодостью — «производил впечатление совершенно молодого человека». При этом «жизнь в нем просто бурлила. Он буквально лучился улыбками, охотно отзывался на любую шутку, заливаясь смехом»[185].
Тут снова мы встречаемся с тышлеровской способностью не то чтобы «скрываться» и «лгать», но не демонстрировать окружающим свои «переживания», быть в общении «легким». Но перед близкими он раскрывался.
Сохранилось два его письма к Флоре, написанных в 1946 году.
Вот первое, датированное 11 января 1946 года. Флора угодила в больницу (что впоследствии частенько с ней случалось), и Тышлер пишет туда. (Письма, судя по всему, передает мать.)
«Милая моя Флоринька!
Крепко, крепко Вас целую в самое Ваше больное место, а вдруг поможет. Я договорился с мамой (речь о матери Флоры — Мириам Вениаминовне Нейман-Сыркиной. — В. Ч.), что я не приду, чтоб Вас не волновать, хотя мне очень хочется на Вас посмотреть. Я ясно вижу Вас через окошко, бледную, в халате, а я стою в снегу и жестикулирую, руками хочу Вам все сказать, чего не сказал словами. Меня особенно терзает то, что я не знал несколько дней, что Вы так серьезно заболели. Я в это время возился со своим фурункулом, который еще до сих пор причиняет мне много неприятных ощущений. Миленькая моя, абсолютно уверен, что Вы будете здоровы, Вы любую болезнь положите на обе лопатки, и все-таки я волнуюсь, уж слишком „Вы неожиданны в своих поступках“!
Вы должны быть здоровы потому, что Вы у меня — единственная. Итак, Флорик, до свидания. Целую и обнимаю Вас крепко, крепко, как только можно.
Ваш А. Т.».
И вот второе письмо в больницу, написанное 14 января, на третий день после первого:
«Милый мой Флорик!
Последний разговор мой с мамой меня очень обрадовал. Я и не сомневался в Вашей могучести. А теперь я уже не вижу Вас бледной и печальной, смотрящей в окошко, я не стою в снегу и не размахиваю рукой. Я вижу Вас в Вашей маленькой комнатке, сидящей на стуле, а себя в „моем“ кресле. (Видимо, у Саши Тышлера в этой комнатке было любимое кресло. — В. Ч.) И все так, как было и как будто ничего не случилось. Прибавить только можно серию больничных рассказов, печальных и радостных, бутылку вина (подчеркнуто Тышлером. — В. Ч/.)и еще много замечательного, что, может быть, и не было у нас. О себе могу сказать, что ничего собственно не изменилось в моей жизни, работе. Состояние беспокойства и тревоги не покидает меня все время. Если у меня спросить, как я поживаю, ответить могу: очень переживаю… видимо, человеку в жизни, в работе без этого не обойтись. И сопутствовать ему должны всегда черное и белое. Вот сейчас, когда я пишу Вам, настроение, вернее, состояние у меня хорошее.
Был я у Вас, сидел в Вашей комнате и разговаривал с мамой. Какая она чудесная. Но без Вас не сиделось, как-то в комнате было слишком чисто, слишком пустынно, и я делал вид, что тороплюсь.
А вот сейчас я опять еду к Вам, увижу маму в коридорчике. Вы меня возьмете под руку и пойдете меня провожать».
Флора поясняет, что эти проводы с квартиры на улице Обуха часто «сильно затягивались».
Что удивительно в этих письмах? Да все удивительно! Этот легкий, шутливый, но такой любовно заботливый тон! Эти «зримые» картины воображения! Это романтическое «Вы», которое даже заставляет сомневаться в характере отношений. Может, роман был платоническим?
Но нет. В поздних записях Флоры встречаем сетования Тышлера на то, что у них нет общих детей. У него был бы духовный наследник, сын…
Флора: «Почему же ты не хотел, чтобы я родила тебе наследника тогда, в 40-е годы?
Тышлер: Я берег тебя, любил и берег. Ведь я не мог оставить Настю, ты знаешь…»[186]
Но все равно остается ощущение какой-то «недосягаемости» Флоры. Они во многом похожи — она по гороскопу тоже Лев и тоже «непослушна» — «слишком неожиданна в своих поступках» (особенно в сравнении с уютной, домовитой Настей).
В бытовые, шутливые интонации вплетаются нешуточные признания. У Тышлера вокруг — множество женщин, но Флора — единственная. Это признание дорогого стоит, и, я думаю, Флоре было важно еще раз услышать, что она на особом счету, она выделена (хотя все работы, ей посвященные, буквально кричат об этом!). Но не в этом ли одна из важнейших причин той тревоги и тех переживаний, о которых он ей пишет во втором письме?
Конфликт трагически неразрешим. Флора не из тех женщин, которые удовлетворяются ролью единственной, но возлюбленной! Да и что скажет отец-академик? И «чудесная», любящая Сашу Тышлера, но заботящаяся о счастье дочери мама?
