— Не дочка ли нашему?.. И та, слышь, тоже чудит… Тоже, слышь, в черном ходит и живет не по-господски… У старых девок, у келейниц, слышь, часто на беседах бывает. А добрая, говорят про нее, милосердая барышня.

Войдя в комнаты, познакомился он с Марьей Ивановной, о том о сем поговорил и потом спросил у ней:

— Не Ивана ль Григорьича дочка вы будете?

— Да, — ответила Марья Ивановна, — отца моего Иваном Григорьичем звали.

— Так деревня Родякова, что в лесу под Муромом, ваша будет?

— Да, это моя деревня, — подтвердила Марья Ивановна.

— Матушка!.. Марья Ивановна!.. — радостно вскликнул Марко Данилыч…Ведь вы нашего барина дочка!.. Мы сами родяковские родом-то.

— Как так? — с любопытством спросила Марья Ивановна.

— Мой-от родитель вашего батюшки крестьянином был, потом на волю откупился, а там и в купцы вышел… Ах вы, матушка наша Марья Ивановна!.. Вот привел господь встретиться!.. Мы вашим батюшкой завсегда довольны были… Барин милосердый был, жили мы за ним, что у Христа за пазухой.

— Вот как! — добродушно улыбаясь, молвила Марья Ивановна. — Давно ли ж то было? Я что-то не помню…

— Где ж вам помнить, матушка, — весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч. — Вас и на свете тогда еще не было… Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы выходили, а вот уж какой старый стал… Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете?.. Чайку бы, что ли, собрали.

— Пили уж, — ответила Дарья Сергевна. — Сейчас самовар со стола сняли…

— Так закусить прикажите подать, — молвил Марко Данилыч. — Да поскорее. Да получше велите подать. Такую дорогую гостью без хлеба, без соли нельзя отпустить!.. Как это возможно!..

Как ни отговаривалась Марья Ивановна, а Марко Данилыч упросил-таки ее воздать честь его хлебу-соли.

— Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи, — говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну. — Хоша я больно малешенек был, как родитель ваш в Родяково к себе в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу — осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно… А душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих рук оделил… Ласковый был барин, добрый.

— Отца я мало помню, — сказала Марья Ивановна. — После его кончины я ведь по восьмому году осталась.

— Вы ведь никак у дяденьки взросли?.. От наших только родяковских я про то слыхивал…— молвил Марко Данилыч.

— После батюшки я круглой сиротой осталась, матери вовсе не помню, — отвечала Марья Ивановна. — У дяди Луповицкого, у Сергея Петровича, выросла я…

— Что ж это вы, сударыня, до сих пор себя не пристроили? Достатки у вас хорошие, сами из себя посмотреть только…— заговорил Смолокуров.

— Не всем замуж выходить, Марко Данилыч, надо кому-нибудь и старыми девками на свете быть, — сказала, улыбнувшись на радушные слова Смолокурова, Марья Ивановна. — Да и то сказать, в девичьей-то жизни и забот и тревог меньше.

— Все бы оно лучше, — заметил Марко Данилыч.

— Кому как, — молвила Марья Ивановна. — Я своей участью довольна… Никогда не жалею о том, что замуж не вышла.

— В Родякове-то редко бываете? — после недолгого молчанья спросил Смолокуров.

— Делать-то мне нечего там, — ответила Марья Ивановна. — Хозяйства нет, крестьяне на оброке.

— Знаем мы это, сударыня, знаем, — сказал Смолокуров. — Довольно наслышаны… Родитель ваш до крестьян был милостив, а вы и его превзошли. Так полагаю, сударыня, что, изойди теперь весь белый свет, такого малого оброка, как у вас в Родякове, нигде не найти…

— Много-то взять с родяковских и нельзя, — спокойно ответила Марья Ивановна. — Самим едва на пропитанье достает. Земля — голый песок, да и его не больно много, лесом, сердечные, только и перебиваются… Народ бедный, и малый-то оброк, по правде сказать, им тяжеленек.

— Ну это они врут, матушка, — молвил Марко Данилыч. — Слушать их в этом разе не следует — дурят. Земля точно что неродима и точно что ее маловато — это верно. А сколько они в год-от этой смолы в вашем лесу накурят, сколько дегтю насидят, сколько кадок наделают, да саней, да телег!.. А ведь за лес-от попенных вам ни копеечки они не платят… Знаю ведь я, матушка, ихнее-то житье-бытье. Нет, при таких ваших милостях бога гневить им не надо, а денно и нощно молиться должно о вашем здоровье… Не в Родяково ль отселе думаете?

— Не знаю еще, как вам сказать, — отвечала Марья Ивановна. — В Рязанскую губернию к братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова рукой подать — может быть, и заверну туда. Давно не бывала там.

— Ежели туда поедете, сделайте ваше одолжение, удостойте нас своим посещением, — встав с места и низко кланяясь, просил Марью Ивановну Смолокуров. — По дороге будет. Домишко у меня, слава богу, не тесный, найдется место, где успокоить вас. У меня ведь только и семейства что вот дочка Дунюшка да еще сродница Дарья Сергевна… Очень бы одолжили, Марья Ивановна. Мы вас завсегда за своих почитаем, потому родителем вашим оченно были довольны и много от него видали милостей. Так уж не оставьте втуне просьбы моей. Дунюшка, проси, голубка, Марью Ивановну!..

Краснея и потупив глаза, стала Дуня просить Марью Ивановну, но она ни того, ни сего в ответ не сказала. Не обещалась и не отказывала.

За обедом, как ни потчевал ее Марко Данилыч, пальцем не тронула рюмки с вином. Пивом, медом потчевал, не стала пить. Шампанского подали, и пригубить не согласилась. И до мясного не коснулась, ела рыбное да зелень, хоть день и скоромный был…

— Что ж это вы, матушка, постничаете? — спрашивал Марко Данилыч. — Обещанье, что ли, наложили, душе во спасение?

— Нет, — скромно ответила Марья Ивановна. — Мясное, признаться, мне с детства противно. Не привыкла к нему, оно ж и вредно мне. Вино и пиво тоже. Чай да вода, вот и все мое питье.

— Удивительное дело! — молвил Марко Данилыч. — Насчет питья у нас, по простому народу, говорится: «Пить воду не барскому роду». А насчет постничанья так ноне господа и во святую четыредесятницу едят что ни попало. А вы, матушка, и в мясоед таково строго поститесь…

— Привычка, — сказала Марья Ивановна. Марье Ивановне Дуня очень понравилась. Фармазонка говорила, что ее дела на ярмарке затянулись и ей приходится пока в Нижнем оставаться. Каждый день навещала она Дуню, а Марко Данилыч рад был тому. Льстило его самолюбию, что такая важная особа, дочь знатного генерала, бывшего их господина, так полюбила его Дуню, что дня без нее не может пробыть. Дарья Сергевна тоже довольна была посещеньями Марьи Ивановны, еще не зная ее хорошенько, чтила как строгую постницу и молитвенницу, презирающую мир и суету его. Даже на то, что старой вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие люди во всякой вере бывают и что господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.

Каждый день по нескольку часов Марья Ивановна проводила с Дуней в задушевных разговорах и скоро приобрела такую доверенность молодой девушки, какой она до того ни к кому не имела, даже к давнему испытанному другу Аграфене Петровне. Беседуя с Дуней, Марья Ивановна расспрашивала об ее жизни и занятиях, во все вникала до подробностей, на все давала полезные советы. Она хвалила Дуню за ее доброту, о которой знала от Дарьи Сергевны, и за то, что ведет она жизнь тихую, скромную, уединенную, не увлекается суетными мирскими забавами. Расспрашивала, какие книги Дуня читает, и, когда та называла их, одни хвалила, о других говорила, что читать их не следует, чтобы не вредить внутренней своей чистоте. Раз сказала ей Марья Ивановна:

— Жаль, что вы, милая, иностранным языкам не обучались, а то бы я прислала вам книжек, они бы очень полезны были вам. Впрочем, есть и русские хорошие книги. Читали ли вы, например, Юнга Штиллинга «Тоска по отчизне?»