Учить наизусть историю и географию, переписав несколько строчек с доски, было скучно. Преподавание географии особенно меня удивляло. В учебнике мы разглядывали рисунки гор, равнин, долин и рек, но все это находилось во Франции.

Никто не говорил о континентах! Никаких стран, кроме Франции, не существовало!

Как-то на уроке шитья одна из учениц читала вслух и проскользнуло название «Занзибар».

— Где находится Занзибар? — спросила учительница.

— Во Франции, — ответил весь класс.

Занзибар! Так хорошо знакомое мне имя. И вскоре вся школа узнала, что маленькая русская имеет необыкновенные знания по географии!

Я была старше своих одноклассниц. Я не понимала трудностей преподавания в младших классах и ужасно скучала, но я всегда испытывала глубокое уважение к моим учительницам. Я не забыла мадам Биде, спокойную и приветливую, небольшого роста, немного полную, с грудой тетрадей, которые она уносила для проверки домой. Говорили, что ее муж, как и она преподаватель, занимался политикой. Я видела его по тунисскому телевидению в начале 80-х годов — он прибыл в Тунис с официальным визитом из Франции и был представлен президенту Бургиба как «гуманист». Я смотрела на хорошо одетого, важного старика и думала о моей первой учительнице, уже давно умершей.

Кончался учебный 1925 год, когда заболела наша маленькая Маша. С началом летней жары дизентерия была очень опасной болезнью. В то время ни сульфамидов, ни антибиотиков еще не придумали. Кажется, доктор Монастырева сделала все, что она могла, но маленькое тельце слабело. Я была около Машеньки, когда она перестала дышать. Совсем еще маленький ребенок — ей не было и года!

Папа сам сделал Маше гробик. Он пилил доски около кровати, на которой она лежала, и слезы текли у него по лицу.

Отпевание, заупокойные молитвы, небо голубое и чистое над ее могилой в отдаленном углу кладбища, где уже лежало столько русских!..

Эпидемия унесла много младенцев. Это было печальное лето 1925 года.

Русская колония в Бизерте в конце 20-х годов была достаточно многочисленна, чтобы содержать священника. На Рю д'Ажу для отца Ионникия Полетаева сняли квартиру, где одна из комнат служила церковью.

По субботним вечерам мы ходили на всенощную, а в воскресенье утром — на литургию. Жизнь вокруг церкви нас очень объединяла. Алмазов читал часы, дамы пекли просфоры и вышивали церковные одеяния, дети по очереди прислуживали. Хор сорганизовался под управлением Веры Евгеньевны Зеленой. Скрытое соперничество существовало между ней и отцом Ионникием. Очень щепетильная относительно всего, что касалось ее хора, она плохо переносила, когда батюшка призывал народ петь, не ожидая ее указаний «Пойте все», — говорил он, обращаясь к прихожанам, в то время как она, размахивая камертоном, раздавала партитуры. По праздникам много людей приходило из окрестностей.

Пасху ожидали, готовились, праздновали все с той же торжественностью. Еще в течение многих лет жили традиции. Так обычаи, перенесенные из другого века, из другого мира, приспосабливались к скромным условиям нашего существования.

Очутившись в чужой стране, наши отцы в большинстве случаев сумели установить дружеские отношения. Конечно, в нас многое казалось любопытным, хотя бы это «хождение в гости» без всякого приглашения. Просто так решали пойти к Поповым и к Зубовичам, которые, в свою очередь, благодарили, что их не забывают!

Мама, работая целый день у чужих, кончала домашнюю работу по вечерам. У нас, детей, были школьные задания. Нам было трудно ходить по гостям, но и у нас всегда был народ. Люди не семейные часто приходили провести вечер; всегда были чашка чая и пламенные споры вокруг стола. Когда не было места разложить тетрадь на столе, я писала на стуле, сидя на подушке на полу, что совсем не мешало мне решать задачи. У меня на всю жизнь осталось убеждение, что одиночество и тишина не всегда и не для всех необходимы для работы, требующей сосредоточенности. Одним из постоянных посетителей был Михаил Юрьевич Гаршин, в свое время частный секретарь греческой королевы Ольги Константиновны. В 1926 году, после смерти королевы, найдя приют в Италии, он приехал в Бизерту, кажется по приглашению брата своей жены старшего лейтенанта Л. Фон дер Ропп. Еще в Японскую войну Гаршин был серьезно ранен. Королева Ольга Константиновна в один из своих визитов в госпиталь озаботилась судьбой молодого инвалида и обеспечила ему работу. Ольга Константиновна, дочь великого князя Константина, брата Александра II, пользовалась большим уважением у русских моряков.

Много видевший, много знавший, Гаршин был интересным собеседником, хотя снисходительностью он не отличался, и многие остерегались его остроумия.

У Гаршина были исключительные сюжеты-воспоминания, связанные со множеством значительных событий. Когда он рассказывал, забывалось его искалеченное лицо.

Воскресным визитером был наш старый Демиан Логинович Чмель. Он приходил сразу после обеда, чтобы попить чай со своим командиром. Для нас, детей, он приносил несколько пирожных. Чай пили из больших чашек; очень горячий и очень сладкий. Разговор всегда состоял из одних и тех же воспоминаний — взятие Очакова, эвакуация Одессы… Когда разговор замирал, на помощь приходила мама и переходили на неисчерпаемую тему снов. Сны Демиана Логиновича тоже были одни и те же. Главную роль в них играли Николай Угодник и Пресвятая Богородица. Каждый раз, произнося эти святые имена, он крестился и кланялся.

Так как мама сидела против него, неизвестно было к кому он обращался и кому он молился. Выходило приблизительно так: «И вот, Зоя Николаевна, Матерь Пресвятая Богородица…», поклон с крестным знамением в сторону мамы. Мы с Валей с трудом сдерживали смех. Пересказывание снов могло длиться часами. Мама подавала реплику. Папа умудрялся читать одним глазом, книга всегда была недалеко. Но когда под вечер старичок вставал, папа, казалось, ничего не пропустил: «Как, Демиан Логинович, уже уходите? Ну до следующего воскресенья!»

Мне было пятнадцать лет, когда Борис Конюс появился в церкви в одно из воскресений. Он отбывал воинскую повинность во французской армии и на этот срок был послан из Парижа в Бизерту. Каким-то сказочным миром веяло от его рассказов. Русская эмиграция в Париже, Волконские, Урусовы, Трубецкие, круги русской консерватории, где преподавал его отец, но также веселые случаи из его собственного опыта молодого шофера такси.

Высокий, сухощавый, что-то неопределенно элегантное в движениях, со светлыми волосами и смеющимися глазами, таким он останется для меня на всю жизнь.

Вместе мы пережили в один из пасмурных зимних дней смерть князя Андрея из «Войны и мира». Он мне читал Толстого, когда я лежала с температурой и упорно поворачивалась к стене, чтобы скрыть слезы. Вместе провели мы последний день, перед его отъездом. День полный солнца, полный моря и такой грустный для меня. Мы гуляли по длинному молу, и он говорил о загадочном, привлекательном будущем, о своем решении начать новую жизнь, жизнь, которая казалась нам бесконечной, богатой возможностями и успех которой зависел только от нас самих.

Позже из Парижа я получила длинное письмо, только одно, и в нем тепло говорилось о девушке в голубом на фоне голубого неба и синего моря.

Тогда мы только начинали жить. Какие выборы представятся нам в будущем, и к чему приведет нас жизнь? Что сможем мы на это ответить, когда ее проживем?

Моя жизнь будет тесно связана с развитием Бизерты, европейской части которой не было в те времена. Большая часть французского населения состояла из военного гарнизона, который возобновлялся каждые два или четыре года. Но было также много штатского населения: чиновников, докторов, фармацевтов, мелких коммерсантов… Все они обосновались «на веки вечные», все видели будущее семьи в стране Тунис. Русские тоже внесли свою долю в развитие города. Культурный уровень этой эмиграции, ее профессиональная добросовестность, умение довольствоваться скромными условиями, все это было оценено окружающим ее разнородным обществом. Эти качества первой русской эмиграции объясняют ее популярность у обездоленных классов тунисской деревни, где русские работали землемерами или надзирателями. Слово «русси» не было обидой на устах мусульманина, но скорей рекомендацией. Много лет спустя уже в независимом Тунисе президент Бургиба, обращаясь к представителю русской колонии, сказал, что она всегда может рассчитывать на его особую поддержку.