В Бизерте в конце 20-х годов русские не считались иностранцами. Их можно было встретить везде: на общественных работах и в морском ведомстве, в аптеке, в кондитерских, кассирами и счетоводами в бюро. На электрической станции было несколько русских. Когда случалось, что свет гас, всегда кто-нибудь говорил: «Ну что делает Купреев?» Ольга Рудольфовна Гутан сидела за кассой большого магазина «Венецианский Карнавал». Одна дама, не помню ее имени, проверяла билеты в кинематографе «Гарибальди» и давала нам с Валей время от времени по билету. Мы ходили на первый сеанс в воскресенье, и, так как мы отождествлялись в персонажах, фильм делался для нас сказочным приключением. В «Атлантиде» для нас не было подходящих героев, но в «Фанфан-тюльпане» Валя была веселой невестой Фанфана, а я переживала трагические события в лице маркизы — я была мадам Фавар.
Это были годы Рудольфо Валентино. И он играл Дубровского! Помню, как мне хотелось идти смотреть картину второй раз, так мне нравился Валентино, в блистательной форме при дворе Екатерины Второй! Мама огорчалась моим желанием смотреть два раза подряд «такую чушь». Она была возмущена «таким неуважением» к произведению Пушкина. Я тоже понимала, что это не полагается, но Валентино все можно было простить! Мама бы согласилась, если бы она только его увидела. Но мама в кинематограф никогда не ходила; работа оставляла ей очень мало свободного времени, но она никогда не переставала читать. Новых русских книг больше не было. Не владея свободно французским языком, она все же принялась за французские книги. Тремя первыми, говорила она, трудно было овладеть, но последующие она читала, уже не задумываясь на каком языке они написаны.
К счастью, с некоторых пор она уже не работала по хозяйству. Моя преподавательница математики, мадам Дотри, искала русскую даму, чтобы смотреть за новорожденным ребенком. Люи был тихим мальчиком и очень привязался к маме. По просьбе родителей она говорила с ним по-русски, и вскоре он говорил на двух языках, прекрасно зная, на каком языке он должен к каждому обращаться. В конце 20-х годов большинство русских дам смотрели за детьми или прирабатывали дома, вышивая мережки.
Мария Аполлоновна Кульстрем, вдова бывшего градоначальника Севастополя, ходила по домам штопать белье. Все ее дни были разобраны между французскими видными семьями города: Ануй, Лямбло, Февр-Шалон… Всегда очень строго одетая, черная бархотка вокруг шеи, сложная прическа не без помощи искусственных добавлений, очень точная, она усаживалась перед работой, не теряя ни минуты. Она пользовалась у всех большим уважением.
Конечно, все эти работы очень скромно оплачивались. Музыканты зарабатывали много лучше. Кто из бизертской молодежи этих годов не брал уроков музыки у русского преподавателя?! Я знала только одну француженку, мадам Бониар, которая давала уроки пианино. Фамилия мадам Плото, дочери генерала Кульстрема, живет еще в памяти. Худенькая и слабенькая на вид, она обладала исключительной энергией. Чтобы воспитать двух детей, она давала до 17 получасов уроков пианино. Каждый вечер и даже в воскресенье она играла в оркестре в кинотеатре. Тогда еще не было говорящих картин. В антрактах она засыпала на несколько минут на коврике за занавесью. Веревочка, привязанная к щиколотке, давала возможность Петру Леонидовичу Афанасьеву, игравшему на скрипке, ее будить, если, задерживаясь на тремоло, она засыпала над клавиатурой. Ей случалось об этом рассказывать со смехом много позже. Музыканты играли также по ночам на балах. В этом гарнизонном городе балы давались часто: бал преподавателей, бал бывших комбатантов, бал почтовых чиновников…
Музыкантам работы хватало так же, как и зубным врачам. Самыми известными в городе были С. И. Запольская и Е. Н. Хомиченко. Клиенты могли выбирать между двумя. Серафима Ивановна Запольская — дельная, точная, в строго обставленном кабинете, без снисхождения к самой себе, была также мало снисходительна к клиентам.
Елена Николаевна Хомиченко — так называемая «Леночка» — принадлежала к семье Поповых, единственной между нами имеющей валюту и драгоценности, которые они смогли каким-то чудом привезти из России в туго набитых чемоданах. Из принципа ничего не выбрасывалось. Таким образом, зубной кабинет был скопищем разнообразного хлама. На столике — подвенечная фотография «Леночки», в длинном платье с треном и венком из «fleurs d'oranger». На полочках подарки благодарных пациентов покрывались пылью. Занимаясь больным зубом, «Леночка» рассказывала совсем не относящиеся к делу истории, но умела остановиться вовремя и выбрать надлежащий момент. У нее была легкая рука, и ее поцелуи скорей успокаивали пациента, который никогда не доверится зубному врачу без внутреннего страха.
Таким образом, каждая из врачих имела свою клиентуру, что позволяло им жить гораздо богаче, чем окружающая их русская среда.
Семья инженера-механика, генерала Попова, вероятно, под влиянием генеральши Валентины Павловны Поповой, претендовала более или менее открыто на представительство русской колонии в Бизерте. У них была возможность принимать визитеров, что позволяло им отвечать на официальные приглашения. Многие об этом сожалели, считая, что Поповы не представляли нашу колонию в лучшем освещении. Как бы то ни было, они старались собрать всех русских в праздничные дни. Не пойти к ним — было бы незаслуженным оскорблением, так как вреда они никому не приносили и скорее приходили на помощь, хотя и очень осторожно. В результате на их приемах было всегда много народа, но публика была очень разнообразная. Собирались группами, размещались по возможности, пили чай, ели «понемножку» всего. Программа была известна годами: пели хором и Алмазов читал стихи… Была и проза; помню, что «Могилу Евгения Базарова» он читал с «душой».
Совсем другим был прием у Марии Аполлоновны Кульстрем. В день Марии Египетской она принимала только друзей в маленькой квартире над магазином Феликс Потен. Прекрасная хозяйка, она умела принять каждого, как самого почетного гостя. Смотря на ее простоту и заботу, невольно думалось о приеме в Севастополе Государя Николая II.
Супруга градоначальника, она сидела около императора, который обратился к ней по имени-отчеству: Мария Аполлоновна. У него была исключительная память. В тот день она принимала императора. Теперь она принимала нас все с тем же желанием угодить приглашенным.
Вера Евгеньевна Зеленая жила в мансардной комнате на террасе большого дома в центре города. Входя в ее одинокую комнатушку, гость попадал, совершенно неожиданно, в теплую, уютную обстановку. Все напоминало далекое прошлое. Портрет стройной, небольшого роста девушки — это она в Милане. Портрет человека в офицерской белой морской форме — это ее муж, пропавший без вести. Как переживала она свое одиночество на пороге старости, на этой высокой террасе, открытой зимним ветрам! Днем ее можно было не узнать: жалкая, на искривленных ногах фигура, сгорбленная под тяжестью корзинок, набитых «русским печеньем», которое она продавала, разнося по клиентам.
В день святой Ольги, святой Веры мы ходили поздравлять Ольгу Рудольфовну Гутан и ее маму Веру Августовну. У них бывали только друзья. У них тоже все напоминало прошлое. Вера Августовна была сестрой адмирала Эбергардта, который командовал в мировую войну Черноморским Флотом. Она тоже принимала когда-то в Морском Дворце в Севастополе…
Теперь жизнь ее сводилась к двум маленьким комнатам, окна которых выходили в сад монастыря. Она выходила только, чтобы покормить у подножия лестницы кошек, с которыми она говорила по-французски, потому что это были «французские кошки». Мы виделись каждый день, так как дом, в котором жили дамы Гутан, стоял против нашего.
Память о прошлом бережно хранилась, но никто не жаловался и не роптал. Мы жили в таких повседневных заботах, что для бесплотных сожалений не оставалось места. Русская пословица гласит, что, «потерявши голову, по волосам не плачут». Много позже я узнала, что у Веры Августовны самый молодой из сыновей остался в России. О нем она ничего не знала. Был ли он еще жив?
