Слепой, с обожженными руками, Презути не прекратил своей музыкальной деятельности благодаря поддержке своего аккомпаниатора — мальтийца.

Все знали, что Презути потерял зрение, спасая на пожаре своего брата.

В Бизерте мы не имели возможности участвовать в оживленной культурной жизни Туниса. Но, несмотря на трудности, мама все сделала, чтобы повезти меня на бал, который раз в год давался «Союзом русских ветеранов» в прекрасном помещении «Сосьете Франсез» и считался светским событием у элегантной публики столицы. Представители бея и Главного резидента всегда здесь присутствовали. Бал оправдал надежды. Танцы и музыка хранили еще блеск прошедших времен. Русские женщины, еще молодые, уже не были больше прислугами, продавщицами, сиделками; они снова обрели неожиданную грацию в порыве мазурки и в вихре вальса.

Буфет с водкой и закусками притягивал всех мужчин, русских и не русских. Недавно обосновавшиеся в Тунисе Футлин и Дебольская давали короткий спектакль классических танцев. Балетная школа, которую они открыли в центре Туниса на авеню Жиль Фери, теперешней Авеню Бургиба, просуществовала более полувека.

В начале 30-х годов мама занималась детьми Де Моркур, Ги и Люси, отец которых командовал военными авиационными базами Сиди Ахмед и Каруба. Их мать, русского происхождения, была двоюродной сестрой Сергея Терещенко, который служил в Крыму у папы на «Жарком».

Мария Александровна де Моркур приняла деятельное участие в моих приготовлениях к балу. Она подарила мне атласные туфельки, розу из бархата и тонкие шелковые чулки. По модели, которую она нам одолжила, мама сшила мне белое платье из креп-жоржета. Я много танцевала, встретила старых друзей, завела новые знакомства.

1932 год казался полным обещаний. Когда я вспоминаю Бизерту начала 30-х годов, передо мной встают картины бизертского лета. Жаркого лета! Сирокко дул часто девять дней и девять ночей. Люди не могли спать и бродили по улицам в поисках воздуха. Французским чиновникам каждые два года оплачивалось путешествие во Францию. Колонисты, когда не могли поехать на воды в Виши, снимали дачу у берега моря.

Жара или нет, молодежь любила выходить на улицы по вечерам. Ходили к морю, ходили слушать оркестр Мартини в «Гран кафе риш». Столики стояли на тротуарах, по двум сторонам улицы, но мест всегда не хватало.

Валя вернулась из Польши, и ее папа нас часто выводил по вечерам. Кончалось всегда посещением «Гран кафе риш». Марио Мартини, первая скрипка, исполнял по заказу публики излюбленные напевы. Дамы заказывали Дебюсси, «Девушку с льняными волосами». Мы предпочитали танго «Но те кьеро мас» или «Кумпарсита».

Иногда ходили вечером в кинематограф, в саду «Гарибальди». Рядом уже несколько лет доктор Пагано строил новый кинотеатр «Казино». Он работал один, иногда брал рабочего, и конечно все длилось годами. Лето 1931 года было для меня особенно занятным.

Евгения Сергеевна Плото поместила своих детей в летнюю колонию во Франции, и чтобы оплатить их пребывание, взялась сама в ней работать. Чтобы она не потеряла своего места в кинематографе «Ампир», я заменила ее у пианино. Я предпочитаю не думать о том, как это у меня выходило. Во-первых, я играла очень посредственно, а во-вторых, чтобы аккомпанировать в кинематографе «безмолвных разговоров», требовался большой опыт. По понедельникам программа была новая, и приходилось заранее подбирать разные партитуры. Слава Богу, скрипач П. Л. Афанасьев и виолончелист Гуарино были ко мне полны снисхождения. Что касается публики, то, к счастью, она больше интересовалась самой картиной. По воскресеньям приходилось играть почти целый день, и я удивлялась, что люди могут проводить время в закрытом, темном зале, когда пляж и море так близко. Вероятно, с тех пор осталась у меня нелюбовь к кинематографу.

Одновременно я продолжала давать частные уроки, иногда меня подменяли мои товарищи. Валя всегда меня ждала. Она проводила больше времени у нас, чем в своей хотя и удобной, но пустой квартире, которую Иван Сергеевич снял к ее возвращению. Два молодых лейтенанта, Ги де Ливуа и Андре Детрэ, были верными членами нашей группы. Очень веселый Андре писал стихи, которые он преподносил девушкам. До сих пор у меня хранится «Корзина цветов»!.. Цветы — это, конечно, мы. Барон де Ливуа был более сдержан и, вероятно, застенчив. Легкое недоразумение отметило нашу первую встречу. Один из них, вероятно экспансивный Детрэ, попытался опустить мою голову под воду, «чтобы я выпила чашку» — выражение, которое мне очень не нравилось… Пить соленую воду было мне не по вкусу, да и такое обращение совсем не соответствовало тем правилам вежливости, которым подчинялись все герои моих излюбленных книг. Им, очевидно, эти герои также не были чужды. Очень скоро они пришли просить извинения и не сердиться… «в будущем, когда надо, они сумеют носить белые перчатки». Мы стали прекрасными друзьями. Детрэ и де Ливуа приходили к нам пить чай с хлебом-маслом-сыром.

Отбыв воинскую повинность, они уехали во Францию. Мы расстались не без грусти. В 1932 году самый близкий французский университет был Алжирский. Надо было думать о высшем образовании вне Туниса. Но какой факультет выбрать? Мне все хотелось изучать… все, за исключением медицины. Как я жалела, что не знала латыни и греческого. Их знание требовалось для изучения языков и даже истории. Я думала о деде Манштейне; после революции никто больше не изучал древние языки.

— Латынь? К чему она?

— История? Народу истории не надо! — говорил Ленин.

Все мои товарищи строили планы на будущее.

Не имея французского гражданства, я была лишена многих возможностей. Франция оплачивала образование своим будущим чиновникам — это вполне нормально. Никто не мешал мне просить французского гражданства; я была свободна в выборе. Я этого не сделала…

Французские власти в Тунисе принимали меры, чтобы увеличить число своих граждан в стране. Мусульмане, берущие французский паспорт, пользовались большими привилегиями, в то время как другие не могли получить работу в собственной стране. Например, Бен Сальха, окончив Горный институт во Франции, нашел в Тунисе все двери закрытыми, и в государственных, и в частных предприятиях. Ему пришлось искать работу в Экваториальной Африке, где он и умер от желтой лихорадки. Можно найти множество таких примеров в самых различных отраслях. Конечно, эти вопросы гражданства были тесно связаны с политическим положением в трудные годы, предшествовавшие независимости Туниса. Особая политика применялась и к итальянцам. Если в конце XIX столетия на несколько десятков итальянцев приходился один француз, то в начале XX века на несколько десятков французов был только один итальянец. К политике примешивались религиозные трения. Мусульманский мир был глубоко взволнован XXX Евхаристическим конгрессом, состоявшимся в Карфагене в 1930 году. Торжество церемоний, крестные ходы участников, все это болезненно отзывалось на национальных и религиозных чувствах тунисцев, тем более, что была воздвигнута, почти над арабской частью города, статуя кардиналу Лявижери с крестом в одной руке и Евангелием в другой. Оплошность очевидная, ведь сам кардинал Лявижери, примат Африки, скончавшийся в 1892 году, предупреждал, что он находит неуместным, «чтобы христиане являлись в мусульманские страны, поднимая крест одной рукой и Евангелие другой!»

И так уж случилось, что как раз в это время я приняла решение ехать учиться в Германию.

В Тунисе университетов не было, и только люди очень состоятельные могли посылать своих детей учиться в Европу. Я накопила немного денег на дорогу, но как жить в чужой стране? Папин товарищ по выпуску, барон фон дер Ропп, обратился к своему родственнику в Берлине, прося дать объявление в известном журнале «Дахайм»: «Молодая девушка, степень французского бакалавра, ищет место an pair в немецкой семье». Я получила только один ответ на мою просьбу.

Письмо на хорошем французском языке, написанное элегантным женским почерком, приглашало меня в Германию, в семью фабриканта с двумя детьми: девочкой 16 лет и мальчиком 14 лет. К письму приложена фотография: большой дом посреди деревьев. Фотография черно-белая, но ясно чувствовалась зелень елок и ухоженного газона. Письмо было подписано: Маргрит Штюбген. Для меня открывалась дверь. Я не стала колебаться. Деньги на дорогу были, но самое трудное — получить паспорт. Русские беженцы в Тунисе никогда не имели Нансеновского паспорта. «Контроль сивиль» им выдавал подобие паспорта, а иногда просто два листочка. Я получила зеленоватую книжечку со словом «паспорт», написанном от руки на обложке. Как всегда, чтобы решить все административные сложности, понадобилось время и помощь друзей. Де Моркур знали хорошо «контролера сивиль» Виктора Мот. В течение всей жизни мне придется бороться со сложностями получения бумаг, паспортов и виз…