Живущая немного подальше семья Моччи была шумнее; я узнавала их детей по круглым, смеющимся лицам. Когда папа нам сделал ходули, весь этот детский сад быстро научился с воодушевлением ими пользоваться.

Французское общество улицы Табарка было классом выше. Бездетная пара в возрасте занимала вместительный дом рядом с нами. Папе случалось делать им по заказу рамки и полочки из красного дерева, которые он с помощью мамы часами полировал вручную.

Я вижу, как под регулярным движением пропитанного льняным маслом полотняного тампона по, казалось бы, совсем иссохшей поверхности начинает переливаться цветами каштановый отблеск оживающего дерева, как заново зарождается в нем жизнь…

Как можно покрывать дерево искусственным лаком? Убивать его второй раз?

Папа все умел делать руками и работал с большим вкусом, но устанавливать цену было для него большой задачей. Наша соседка безусловно это поняла и оказалась в этом отношении безукоризненно корректной.

Две семьи, которые жили напротив, назывались Шабо и Боша [11], что позволяло шутнику почтальону объявлять о своем присутствии, мяукая под их окнами. Обе хозяйки, занимаясь уборкой по утрам, обменивались новостями. Отрывки разговоров долетали до нас. Так мы узнали, что сын Боша, солидный парень лет двадцати, полностью удовлетворял чаяния своих родителей, которые для него «жертвовали собой». Мать поверяла:

— Что вы хотите! Он достигает своей цели! С малолетства он хочет быть аджюдан-шефом [12], — и все признавали, что это действительно «прекрасная цель».

Это выражение осталось у нас в семье надолго, и «прекрасная цель» стала эталоном в измерении честолюбивых достижений.

В самом начале улицы, на перекрестке с дорогой в Матер, стояла вилла, окруженная садом, в которой жила семья авиатора. В конце 20-х — начале 30-х годов несчастные случаи на авиационных базах Карубы и Сиди-Ахмеда были редки. Несколько смертных случаев произошло с авиаторами, последовательно обитавшими в этой вилле, которая приобрела репутацию приносящей несчастье.

Теперь, когда я пишу эти строки, на ее месте стоит большое административное здание, и ничего уже не напоминает о легендах пережитых трагедий.

Ранее мне еще случалось пройти по этой тихой улице, которая внешне почти не изменилась. Двери виллы всегда были плотно закрыты, оконные занавески затянуты. Я никогда не видела новых обитателей, и давно ушедшие лица кажутся тем более живыми.

Мы, «русские», без сомнения должны были стать предметом удивления. Что мог знать маленький бизертский мирок о русской революции и о России вообще?

Те, которые могли поначалу иметь какие-нибудь предвзятые мысли, быстро успокоились. В повседневной жизни наша нищета лишала нас возможности общения с французской интеллигенцией, и наше окружение вовсе не было тому причиной. Тогда еще не велись разговоры об «исключении», об «интернировании», не говоря уже об «ответственности общества». Отчасти мы жили еще в мире, который навсегда покинули, и, возможно, что именно это помогло нам пережить первые годы изгнания. За горькой повседневностью действительности вставали облики милого прошлого. Новогодние и Пасхальные визиты, целование руки, страстные споры по вечерам о событиях, информация о которых доходила до нас с разных частей земли, — все это, конечно, удивляло наше окружение, но нисколько его не беспокоило, а, может даже, позволяло их воображению вырваться из строго установленного порядка. Среди людей, встречавшихся с нашими эмигрантскими кругами, многие с оттенком восхищения потом рассказывали, что они знали русскую принцессу или флигель-адъютанта императора. Для них, в их серой жизни, это являлось чем-то сказочным, в то время как для русских сочинителей стало долгожданным случаем нарядиться в «павлиньи перья». Я никогда в нашей среде принцесс не встречала, более того, всегда казалось подозрительным, если кто-то начинал распространяться о знатности своих предков. Мы это понимали уже детьми.

Однажды Александр Карлович Ланге услышал, как его племянник хвастался перед своим приятелем-французом, что его дедушка был генералом. Александр Карлович подал реплику:

— Правильно говоришь! Твой дед был генерал и даже известный генерал. Но ты? Ты ведь делаешь только глупости!

Хвалиться!.. Гордиться!.. Чтить!.. Трудно иногда найти границу.

Мы все знали слова Пушкина: «Жалок народ, который не чтит своих предков», а предками мы считали великих людей нашей Истории. Мы жили еще близким прошлым, почти более реальным, чем удручающее настоящее, что помогало самым неимущим не чувствовать себя полностью обездоленными.

Будущее не было для нас закрыто.

А пока надо было, чтобы дети учились, и нас без труда записали в французские школы. Люсе и Шуре было достаточно пересечь улицу, чтобы оказаться в классе. Мне было идти немного дальше, так как женская школа, называемая именем директрисы, Лякор находилась за католическим храмом, в наши дни переделанном в культурный центр. На этом месте все еще стоит школа, но все изменилось.

Вход был на углу здания — несколько ступенек, маленький вестибюль, дверь из которого направо вела в длинную галерею, где мы останавливались перед нашим классом, становясь в пары. Уже при входе в вестибюль за нами из своего бюро наблюдала мадам Лякор. За зданием школы был большой внутренний двор с одной стороны под крышей, где мы гуляли на переменах.

Перед началом учебного дня мы выстраивались во дворе под навесом по классам — каждый класс со своей учительницей. Мадам Лякор появлялась аккуратно по звонку, строго одетая, всегда в темном, с легкой шерстяной пелеринкой вокруг плеч.

Вместо молитвы, как это было на «Георгии», мы пели какой-нибудь героический напев, по-видимому, предназначенный воспламенить наше старание к работе. Помню слова одного из них:

Под предлогом того, что я не знаю французского языка, меня посадили в младший класс. Я выписывала палочки и страдала от безнадежной скуки. Маме удалось убедить администрацию, что французский можно выучить и в среднем классе. Через год я выдержала довольно сложный экзамен. Я могла бы провалиться по орфографии — диктовки давались сложные, и за пять ошибок полагался ноль — непроходной балл. Я сделала только одну ошибку. Со дня поступления во французскую школу я стала примерной ученицей. Вероятно, полная перемена обстановки пошла мне на пользу. Мне хочется подчеркнуть ту общую благожелательность, которая меня окружала с самого поступления в школу. Мне случалось слышать жалобы моих сверстников иностранного происхождения на притеснения, которые они испытывали во время обучения во Франции. Мне никогда не пришлось с этим столкнуться. Вероятно, моя фамилия звучала не так уж иностранно между Скаминачи, Спиццикино или Хадат. Вероятно, особая атмосфера протектората, которым был тогда Тунис, сыграла свою роль, но я знаю также, что особое внимание, которое проявили ко мне учительницы, вызывало у меня желание оправдать их доверие.

Все было для меня ново: просторный зал, картинки на стенах, цветы на столе учительницы и многочисленные девочки в черных передниках, совсем не похожие на будущих моряков.

Мою первую учительницу звали мадам Биде. Она подарила мне все принадлежности для занятий: тетрадь дневную и тетрадь вечернюю, обернутые синей бумагой с этикетками и надписанные ее рукой, розовую промокательную бумагу и широкий деревянный пенал, закрывающийся на ключ!

Это было время, когда еще следили за почерком; в пенале был большой выбор перьев — широкие «Гольуаз» и узкие и твердые «Сержан мажор».

К этому утилитарному набору учительница добавила немного роскоши — резинку «Елефан», толстую и упругую, — так и хотелось крепко сжать ее в руке. Мне оставалось только хорошо заниматься, что я и делала. Хорошо, но без увлечения.