Их проводили к отдаленному, уединенному столику. Джонатан заказал бутылку белого вина.
— Представляешь, а мы ведь с тобой ни разу не были вместе в ресторане… — Он облокотился на стол и сложил руки под подбородком. — Я не мог этого сделать, когда мы… когда был влюблен в тебя. Я боялся, что ты растворишься во внешнем мире, подобно леди Шалотт.
— И у тебя была мания, что за тобой следят, — сказала Руфа.
— И это присутствовало, несомненно. — Он умел выглядеть слегка пристыженным. — Я действительно был влюблен в тебя, Руфа. До безумия.
— Знаю. Читала в романе. — Она не могла противостоять желанию слегка подмазаться к нему. — Это действительно хороший роман.
— О Боже… Хочу сказать — спасибо.
— Но конец довольно тягостный: почему я должна была умереть?
— Извини, так получилось, — сказал Джонатан. — В какой-то степени сказалось то, что твой отец назвал бы «тисками символики». Если серьезно, ты разозлилась?
— Конечно, нет. Была польщена.
Он нахмурился, глядя на скатерть.
— Извини. Я знаю, ты считаешь меня законченным негодяем, и ты права. Я не создан для адюльтера — ты была у меня единственной.
— А ты рассказывал обо мне Харриет?
— О да, — сказал он. Чувствовалось, что ему тяжело. — Она сама дошла до этого, когда начала читать первые главы книги, но мне пришлось полностью признаться задолго до ее окончания. Харриет не могла понять, почему я вернулся в Лондон, если так успешно работал за городом. Затем она вбила себе в голову, что хочет на длительный срок арендовать коттедж Эдварда и переехать туда с детьми. Вот мне и пришлось рассказать.
— Бедный, — вздохнула Руфа. — Она злилась?
— Разумеется.
— Но потом помирились?
— Да, как всегда. — Джонатан полез в нагрудный карман за бумажником и, открыв его, показал фотографию улыбающихся детей.
Он никогда не показывал ей своих детей. Когда-то, не так давно, такая фотография вызвала бы у нее приступ стыда и печали. Теперь она не значила ничего.
— У тебя же есть еще один.
— Да. Большие — это Криспин и Клио, а маленький — Оливер — оливковая ветвь, цена прощения Харриет. Одним из мистических и в какой-то мере тягостных обстоятельств женитьбы является то, что всегда можно откупиться от женщины очередным ребенком.
— Думаю, ты откупился легко, — сказала Руфа. — Он великолепен.
— Спасибо, пожалуй, да.
На стол подали первое блюдо — маслянистое желе из креветок. Джонатан засунул подальше свой бумажник. Они прошли через предгорье. Теперь настало время преодолевать главный пик.
Руфа защитила себя, потягивая вино.
— Джонатан, ты не возражаешь, если я кое-что спрошу у тебя? Я хотела бы знать, что заставило тебя уйти так неожиданно. Наверное, Настоящий Мужчина, да? Он что-нибудь сказал или сделал: я знаю — ему не нравилось, что мы были вместе.
— Твой отец? — Джонатан был поражен. — Нет, это не имеет к нему никакого отношения. Он выуживал высокую цену за дочь в виде выпивок на дармовщинку в «Гербе Хейсти». Но не он изгнал меня из города. Это сделал Эдвард.
— Что?! — нахмурилась она. — Ты уехал из-за Эдварда?
— А ты не знала? Когда я въехал в коттедж, он был любезен, — сказал Джонатан. — Я объяснил ему, что я — писатель и что мне необходимо побыть в одиночестве, и он никогда не мешал мне. Все изменилось, когда мы… когда я стал встречаться с тобой. Он начал появляться в дверях коттеджа с обрезом через плечо. А однажды пришел и сообщил мне, что я — дерьмо.
— Серьезное дело, — сказала Руфа. — Большинство людей для него педерасты и свиньи, а слово «дерьмо» он приберегает для таких, как полковник Каддафи. И это из-за меня?
Джонатан смотрел на нее как-то странно.
— Разумеется. Он сказал, что я завлекаю тебя, разрушаю тебе жизнь. Он сказал, что я вполне заслуживаю, чтобы отстегать меня хлыстом, и, если я тотчас не покину коттедж, он скажет моей жене, чем я здесь занимаюсь. — Он сделал паузу и застенчиво улыбнулся. — Я не знал, что такое хлыст и какой ущерб он может причинить нежным местам романиста. Но я не собирался торчать там, чтобы узнать это.
— Значит, ты бросил меня — именно так — из-за того, что Эдвард велел тебе это?
В ее голосе чувствовалось недоверие и всплеск презрения. С некоторым раздражением Джонатан произнес:
— Боюсь, что да. Мы, романисты, — сентиментальные трусы, ведь верно?
— Не кажется тебе, что ты перестарался?
— Он сказал, чтобы я выбирал между тобой и Харриет, но фактически не оставил мне особого выбора. — Джонатан смеялся, тряся головой. — Он сказал, чтобы я вытряхивался из его дома не позднее суток, по истечении которых он лично расскажет все Харриет и обломает мне ноги.
— И все это сказал Эдвард? — Это было невероятно. Руфа не знала, сколько здесь правды.
— И еще многое другое, хотя он — человек немногословный. Он сказал, что не будет стоять и смотреть, как я разбиваю тебе сердце.
Она смотрела на свою тарелку, пытаясь воскресить в памяти события своей большой обреченной любви. Эта любовь давно умерла и похоронена, но душа по-прежнему ноет.
— Я была безмерно счастлива. Почему Эдвард решил, что ты разбиваешь мне сердце?
Джонатан вздохнул.
— Мы и впрямь должны пройти через все это?
— Да, — отрезала она. — Ты обещал поставить все точки над «i».
— Хорошо, хорошо. — Он положил свою вилку на одном зубце которой была насажена креветка. — Прежде чем перейти к стеганию хлыстом и обламыванию ног, Эдвард спросил меня о моих намерениях.
— Ты имеешь в виду, были ли они благородными?
— Примерно так. Он спросил меня, намерен ли я бросить Харриет и детей и жениться на тебе.
Воцарилось молчание.
— И ты ответил — нет.
— Руфа, прошу тебя, постарайся понять: помимо детей я не мог взять и отказаться от Харриет. Просто не мог.
— Следовательно, ты всегда был готов бросить меня, — холодно произнесла Руфа. — Это было лишь вопросом времени.
— Послушай, извини, я тоже страдал.
— Почему же ты не написал об этом в своем романе, а решил отделаться от героини, убив ее? Другой конец превратил бы тебя в благородного, испытывающего душевные муки человека. Это дорого ценится.
Джонатан нахмурился. Когда-то она думала, что такое его выражение — это признак силы. Теперь оно казалось скорее недовольной гримасой.
— Мне жаль, — раздраженно пробормотал он. — Жаль, жаль, жаль. Понятно?
Руфа снова принялась за вино. Взаимные обвинения были смехотворны, но они выворачивали прошлое, и ее беспокоило, что его нельзя было загнать в старый ящик.
— Мне тоже жаль. Я не собиралась обвинять тебя — теперь это давно в прошлом. И мне кажется, в какой-то мере я почувствовала облегчение. Мне было неприятно обвинять в этом Настоящего Мужчину. — Ее глаза блеснули, но она подавила слезы.
Джонатан сделал несколько глубоких вздохов. Его голос после паузы сделался нарочито дружеским и бодрым.
— Надеюсь, теперь ты не будешь обвинять во всем Эдварда. Я не осуждаю его. Понятно, чем он руководствовался.
— Мы в какой-то мере были удочерены им, — сказала Руфа. — Он всегда заботился о нас.
Джонатан улыбнулся.
— Да, и если бы я понимал, что к чему, я бы заметил это раньше.
— Извини… что заметил бы?
— Что он увлечен тобой.
— Что? — прошептала Руфа. — Нет… Ты ошибаешься. — И когда она произнесла это, то поняла, что он не ошибается.
Он подлил еще вина в ее стакан.
— Здорово, верно? Влюбленный майор Рекалвер! Честно говоря, если бы я знал, то не раз подумал бы, стоило ли мне влюбляться в тебя. Он, несомненно, выглядел так, будто знал, как обращаться с этим обрезом.
Она была сбита с толку. Она внушила себе, что Эдвард предложил ей руку, исходя из высоких принципов или… из жалости. Теперь она вдруг поняла, почему Брачная игра так разозлила его, и уяснила сущность его борьбы после их ссоры по поводу нее.
Ее лицо горело. Она была потрясена тем, что только что услышала от Джонатана. Эдвард желал ее, и это желание вылилось во вспышку жестокой ревности. Руфа стыдилась, что это привело ее в такое возбуждение. На какой-то момент у нее закружилась голова от возникшего желания заставить Эдварда потерять контроль над собой.