Вечер Наталка родителям испортила окончательно. Рвала и метала, к столу не присела, ворчала, чтобы не напивались, как свиньи. Всё её раздражало, особенно расспросы отца.
— Наталка, а звидки в тебе стилькы добра? — не унимался батько, примеряя шивьетовый гарный костюм. — Мабуть велык буде, та куды я в нёму пиду.
— А то пойти вам некуда! До клуба, в кино. В город поихаты по-людськи.
— Шо я забув в том городе? Там гроши треба маты, шоб гуляты. Нагуляйся я в громадянську досыть. Адэ ж ты там живёшь? У цёму Волынську?
— У меня там целый дом и всё есть: ковры, посуда, мебля усякая, а уж одёжи без счёту.
— Вы з чоловиком цилый дом купыли? — не унимался отец.
— Ой, батя, я ж тебе казала, мой муж — сталинский сокол, понимаешь? Ему всё положено. Когда мы Западную Украину освободили, все богачи сбежали до своей буржуазной Польши, покидали всё.
— Понятно, — протянул отеи. — А хозяйство у тебэ е? Корова, теля чи порося?
— Та на фиг оно мне здалося, а гроши навыщо? Пошла купила пьяток яець, крынку молока. А то и зовсим до дому усё натягають, тилькы скажи.
— Так ты там як в масле катаешься! Ого життя, як в сказке.
— Скажешь тоже, в сказке. Эти западенцы таки злющи, зроду таких не бачила.
— Ага, — Фёдор почесал затылок, аккуратно сложил костюм, посмотрел укоризненно на старшую дочь, потом на жену в новом платье с жакеткой. — Побачыв бы я, якою ты бы доброй була, колы бы у тебе все добро забралы, а самим тикаты не знамо куды, — отец психанул, хромая пошёл со двора до кореша допивать.
Наталка не могла пережить, что в хате ещё не было электричества. От керосиновой лампы её тошнило, ребёнок кашлял. Свечку в хате не зажигали. У Наталки был с собой маленький фонарик на батарейке, Женька хотела им посветить, но получила но рукам.
— У меня только одна батарейка, в вашей дыре не достать больше, — сестра спрятала фонарь в карман.
Жизни Женьки не стало никакой, только успевай разворачиваться. С мамкой на утреннюю дойку, с молоком обратно. Пока Наталка с сыном проснутся, надо успеть растопить печку во дворе, вскипятить молоко, сварить сыру и кашу малому. Так всё ещё не так: то комочки, то густая, то редкая, то солёная. Правда, подарки Женька отхватила что надо. Платье шерстяное тёмно-зелёное — красота, летний сарафан, вязаную кофточку, бусы и пиджак. Жаль, туфли не подошли, малы оказались, на номер бы больше. Нога большая выросла; как Женька ни пыталась втиснуться в туфли и ботиночки, ничего не получалось. Хорошо, мать сообразила сама померить, и ей пришлись как раз впору. А сама дочке потихоньку шепнула: только Наталка уедет, они махнут в Одессу и на базаре поменяют. А самое главное — у Женьки теперь было даже два лифика. Наталка всё время поправляла ее: «Шо за манеры, не говори лифик — лифчик правильно, еще это бюстгальтер называется. А грудь не цыцки, а бюст или грудь. Понятно, деревня?»
Ежедневно Наталка с сыном прогуливались от клуба до конторы, а потом спускались к речке. Селяне ей кивали, но заговаривать не решались, только кричали своим: быстрее сюда, Наталка идёт, глянь, як вынарядилась, каждый день в новом. Из-за заборов с двух сторон улицы вонзались в нее пристальные завистливые взгляды. Пока сестрица отсутствовала, Женька варила борщ или суп, что-то на второе, обязательно кисель или компот. Все свежее. В погреб ставили, что не съедалось, отец потихоньку на следующий день уносил с собой в МТС. В выходной Женька, как ни рвалась из дома, на танцы не попала. Надя передала, что её рыженький Сережка не отходил от Таньки из Беляевки, та сейчас до бабки в Маяки специально перебралась. Но, правда, о Женьке спрашивал, привет передавал. И она решила, в следующее воскресенье наденет новое платье и обязательно пойдет, будь что будет.
Женька утром на дойке матери все мозги заморочила. Всё лето пролетит, а она даже не нагуляется. Мать жалела младшую и не ожидала, что старшая за три года так изменится. Наталка сама до замужества танцульки обожала, ни одни не пропускала, а сестре черную жизнь устроила. Надо поговорить с ней, есть кому с внуком сидеть, пусть вдвоём хоть в кино сходят. Наталка сначала упрямилась, а потом согласилась, сама причесала Женьку, вместо косы что-то такое закрутила ей на голове, проследила, чтобы Женька вымылась, надела платье, которое ей привезла. Прибежала Надька, и ту принарядили в новый сарафанчик.
Радостная тройка рванула в клуб, молодёжь, толпившаяся у входа, расступилась, подружки продефилировали к окошку за билетами. После кинофильма были танцы. Курсантики девушек просто расхватывали, но Сережки среди них не было. Наверное, не дали увольнительную или проштрафился. Провожались все вместе, гурьбой, с песнями, шутками. Наталка забыла, что замужняя дама, веселилась от души, превратившись в прежнюю — заводилу, без выпендрёжа. Шла под ручку с Колькиным младшим братом, с Колькой она ещё до замужества крутила роман. Выспрашивала, где он служил, где сейчас, не женился ли, всё как бы в шутку, по старой дружбе. Гуляли до петухов, правда, к речке не решились идти, уж дюже жестокие комары, все норовили Наталку укусить. Она отмахивалась, смеялась: соскучились они по мне. В хату идти не стали, улеглись на свежем воздухе, в стожке. Мать пыталась на заре сестер растолкать — куда там, сама на ферму за мужем ушла.
Солнышко начало припекать, бить в глаза. Наталке надоело прищуриваться, она перевернулась на бок, потянулась. «До чего жизнь несправедлива, — подумала она, — мой на сборах прохлаждается, а я с пацаном маюсь в этой дыре». И громко, не обращаясь ни к кому:
— Без света, даже керогаза нет, а о примусе вообще не заикайся.
— А что это: керогаз, примус? — осторожно спросила Женька.
— Что, что, деревня неотёсанная. Прибор такой, залил керосин, подкачал и горит, никакой печки не надо. А ещё лучше плитка электрическая, ну это высший пилотаж.
— Та я знаю, у нашего председателя есть, шумыть страшно, ничего не слыхать.
— Жень, а председательская Светка как?
— В Одессе учится на училку, твой Колька тоже там где-то. Все как сговорились — молчат, шоб не сглазили.
— Ладно, хватит болтать, к Пашке пойду, боюсь, обоссался по уши, мать его ночью не сажала.
Сына в доме не было. Дверь в сарайчик с курями и поросятами была открыта, она рванула туда. Возле корыта сидел Пашка и ручками жмакал поросячью радость. Подхватив замурзанною мальчугана, Наталка бросилась к бадье обмывать его.
— Натка, ты шо здурела, всю воду извела, на тебя не натаскаешься, в таз его посадить надо.
— Та иди ты со своим тазом, в нём огурцы замочены. Только один раз разрешила себе отдохнуть за весь отпуск и вот. Здоровенная хряка могла укусить или затоптать Пашку. Что уставилась?
Женька долго терпела, две недели бесконечных унижений, труда без продыху. Все с ног сбились, только бы услужить этой барыне.
— Да пошла ты в сраку! Ты шо думаешь, шо раз ты охвицерская жена, то все тебе прислуживать должны. А ты, как барыня, только отдыхать да командовать будешь? И всё хвастать, сколько у тебя этих воротников, польтов разных. Да откуда они у тебя взялись? Награбили у людей, а их в Сибирь погнали.
— Замолчи, дура! Да за такие слова сама туда загремишь.
— Хватит из себя принцессу корчить, сама себе на фонарике готовь. Можешь забрать свои подарки, всё равно всё старое, ношеное.
— Делай после этого добро, завтра же в Одессу за билетами поеду.
— Ну и едь себе на здоровье, скатертью дорога, хоть бы о мамке с батей подумала, они уже с ног сбились, не знают, как тебе угодить, сестрица сраная. Обед сама себе готовь, со своим маникюром.
Женька, как на крыльях, летела на свой любимый Турунчук. Две недели ни разу не плавала, не ловила раков, не заплывала на любимые острова. На берегу только малышня плескалась, да бабы белье стирали.
— Женька, догоняй, все давно уплыли!
Как она обожала соревноваться с Турунчуком, как ни пытался он тащить девушку за собой, она всё равно побеждала. В его свежей прохладной воде она чувствовала себя свободной, равной этому красавцу-реке. Она никогда не срывала ни лилий, ни кувшинок, хотя иногда руки сами так и тянулись. Но старые поверья бабок, хоть она и комсомолка, и не верила в них, но всё же её удерживали. Это городские как дорвутся, нарвут сдуру, а потом покидают умирать. Только на Ивана Купала, и то ночью, тихо, чтоб Турунчук не увидел, один веночек сплести позволяла себе. А потом с песнями доверить ему свою судьбу и отправить по течению веночек за счастьем. Вот уж и остров, потянуло дымком, значит, ребята там, коль костер горит.
