В этот день муж был в море, Анна с утра затеяла стирку. Часа в два постучала соседка, сообщила, что началась война и Одессу уже отбомбили. А она и не поняла, слышала какие-то раскаты под утро — решила, гроза. С вечера плотно закрыла окна, чтобы не залетали комары. Сквозь сон думала, гроза началась... Когда к вечеру вернулся муж, пошли к его родителям, на Слободку. Эти дни Анна плохо запомнила, всё было, как в тумане. Павлика проводили вместе с его отцом на призывной пункт. Целый день она сидела, обняв маленькую Аллочку, и ждала возвращения из рейса отца с матерью и младшим братом Лёнькой и сестричкой Ноночкой. Вот только вчера за этим столом сидел её муж, улыбаясь, в синей линялой майке, играл мускулами на руках, обещал, что от него ни одна фашистская гадина не уйдёт.

Больше она его никогда не увидит. Как только освободят Одессу, она успеет получить от мужа кучу писем, телеграмму, фотокарточку, она будет счастлива до 26 ноября 1944 года. Он погибнет через три года после начала войны, пройдёт через ад её единственный муж младший лейтенант Нанкин Павел Петрович. Это случится 2 августа 1944 года в селе Нагрян Станиславской области. «Проявил геройство и мужество и будет похоронен с отданием воинских почестей» — так будет написано в похоронке.

— Анечка, а вы что скажете? Как вам это нравится?

— Да я прослушала, я выходила.

— Ну, бабы, слышали? Никогда ничего не скажет, вот характер.

Последние слова в свой адрес она услышала, ну и пусть говорят себе на здоровье. Как ненавидела она эти сплетни. Она была уверена, что сплетни и погубили её мужа. Когда только освободили Одессу, они ещё жили у Соцкого на Коганке. Переехали на Ласточкина, когда вернулся отец. Павел Антонович сначала приревновал Соцкого к матери, но Пелагея только покрутила указательным пальчиком у виска, и тот сразу успокоился. А что касается её, Анны, то для всего двора она была новой женой Соцкого, и в пекарне, где они оба работали, — тоже. Не объяснять же всем, что так нужно было, чтобы спастись. Румыны арестовали Лёньку за саботаж, и, как только его с другими проштрафившимися послали на работу, они тут же сбежали и в полном составе объявились на Средней. Пелагея спустила их в холодильник над катакомбами и стала дожидаться Анну с работы.

Оставаться в этой квартире с детьми больше нельзя было ни на минуту. Они с матерью, взяв девочек за ручки, делая вид, что прогуливаются, направились к Соцкому на Пастера, на Коганку, больше и идти-то не к кому было. Соцкий ещё смеялся: без меня меня женили. Но что делать? Анна была благодарна Соцкому за всё, что он сделал для их семьи. Он искренне радовался, когда узнал, что её Нанкин жив и воюет. Она читала ему письма мужа с фронта, когда тот заходил на их новую квартиру на Ласточкина в гости. Письма приходили чуть ли не каждый день, муж писал, что как только добьют врага, у них начнется прекрасная жизнь...

Письма мужа... Когда удавалось их писать, урывками между боями? Она до сих пор их хранит и перечитывает. По этим письмам она поняла Павлика, простого и искреннего во всем, влюблённого в нее, Аллочку, в своего командира — мальчишку по возрасту, лейтенантика, не успевшего закончить последний курс исторического факультета Одесского университета. Какой умный начитанный парень, сколько всего знает!

 «Аня, — писал Павлик о своем командире, — он совсем ещё мальчик, необстрелянный воробей, мы его оберегаем, как можем. Анечка, ты не представляешь, как интересно он рассказывает о земле, на которой мы сейчас живем и защищаем, о людях, живших до нас и отвоевавших эту землю для нас, потомков. После этих бесед, его рассказов, такой дух у солдат поднимается — ничего не страшно.

Анечка, после войны жизнь другая совсем начнётся, вот ты увидишь. Как раньше не будет никогда. Анечка, мы своего лейтенантика-командира называем «Полифем». Командир рассказывал, что такую кличку князь Григорий Потемкин имел. Из-за отсутствия одного глаза его сравнивали с циклопом, но не только из-за этого. А ещё за физическую силу, ум, смелость и за то, что Потемкин сделал для России. Анечка, только на войне понимать начинаешь и отдавать дань людям, жившим давно, что они сделали для нас, как не щадили себя. Сейчас пришло наше время повторить их подвиг и освободить всю нашу землю от врага.

Анечка, когда закончится война, мы с тобой много книжек о Потемкине и других героях прочитаем, и будет жизнь такая интересная, я тебе клянусь. Анечка, ты Аллочку с детства к чтению приучай, я вернусь, первым делом проверю. Анечка, я каждый день, каждый час о вас, моих девочках, думаю и Богу про себя молюсь, хоть бы с вами всё было в порядке. Анечка, любимая и единственная моя жена, как я соскучился. Береги себя и нашу девочку, до скорого свидания, любовь моя».

Дурость или злоба, а может, зависть к чужому счастью — что побудило сестру мужа Эмку написать Павлику письмо, в котором она постаралась «открыть глаза брату на его жену». Что уж она ему написала, теперь неважно. Больше писем она от Павлика не получала, только пришла эта проклятая похоронка. После освобождения Одессы брата Леньку мобилизовали, от него редко приходили весточки. Родители с младшей сестрой уехали в Староказачье. Отца назначили директором винсовхоза, навести порядок в освобождённой от румын Бессарабии, а заодно и поправить здоровье. Анна осталась с дочерью одна, в пустой и холодной квартире. Ни сил, ни желания жить больше не было. Опять — в который раз — её спас Соцкий. Решил но старой памяти навестить, один раз зашёл — никто не открывает, второй... Соседка сказала, что дома должны быть, вроде никуда не уезжали...

— Кто там? — еле слышно спросила Аллочка. — Дядя Ося? Сейчас!

Не раздумывая, Соцкий усадил девочку на одну руку, Анну подхватил под руку другой. Так, во второй раз, Анна с дочерью оказалась на Коганке у Соцкого, теперь уж навсегда. Никуда не денешься, это моя судьба. Судьба всё равно тебя не отпустит навеки. Сколько лет с мужем Нанкиным прожила, а Бог дитя не дал. А с Соцким один раз — и на тебе, Олька родилась. Все мои трое мужчин любили меня по-настоящему. Анна Павловна вытерла концом платка глаза, потом всё залитое слезами лицо, тяжело вздохнула. Хоть бы девочки не повторили мою судьбу. За Аллочку я спокойна, она девочка со стержнем. А вот Олька, та вся в Соцкого — раздай беда.

Надька, спотыкаясь, выкарабкалась из мясного корпуса. Что я теряю? Пойду к этим стервам, от меня они что-то скрыли. Всего два квартала от моей бывшей квартиры. Не мог Юзек, если остался живой, её не разыскивать, не мог. А если это и не он вовсе? Всё равно не успокоюсь, пока не узнаю. Надежда остановилась: «Мой дом, бывшая Коблевская улица». Сердце заныло, потянуло вены на ногах.

Здравствуй, мой дом! Она медленно прошла в парадную, пахло мочой, на мраморных ступеньках валялись окурки. Стены облупились, никто их после революции ни разу не покрасил, окна, где оставались ещё стёкла, не помыты. Дверь квартиры все та же, такая же старая и облезшая, как и я. Она автоматически подняла руку к звонку. Вместо звонка оказалась дырка и приклеенная бумажка: стучать Кравчук — 2 раза, и много других фамилий. Надежда тихонечко постучала два раза. Но, вероятно, никто не услышал. Она посильнее постучала, никто не открывал. Она затарабанила двумя руками. Послышались шаги, и прокуренный голос недовольно прохрипел: кого ещё нелёгкая принесла, сейчас! Дверь открылась, и в лицо Надежды ударил спёртый влажный воздух с запахом кислой вонючей капусты. На пороге стояла худая старуха, с головы у неё съехал платок, седые редкие волосы, давно не мытые и не расчёсанные, были заплетены в две свалявшиеся косицы. Из грязного халата торчала худая шея.

— Вам кого? — Старуха снизу вверх осматривала женщину.

— Здравствуй, Таня, я к тебе. Вот решила проведать...

Старуха в ужасе отшатнулась, как будто бы перед ней была не бывшая её хозяйка, а привидение. Она попыталась закрыть дверь, но Надежда уже успела протиснуться в коридор. Опустив голову и шаркая ногами в темноте, старуха удалялась по узкому коридору. Надежда по памяти пыталась найти выключатель, но на стенах были навешаны какие-то корзины, велосипедная рама без колёс, санки. Пришлось вернуться, открыть дверь, чтобы найти выключатель. Рядом с дверью на стене находилось пять запыленных лампочек, чуть пониже выключатели. Их когда-то большая светлая передняя с блестящим дубовым паркетом, с высоченным зеркалом над мраморным столиком, перед которым её мать, облачившись в новый модный наряд, довольная, любила вальсировать, теперь превратилась в узкий темный коридор без окон. Надежда стояла, не понимая, куда это она попала. Не перепутала ли квартиры?