Кирюшка постоял, постоял, но вскоре стоять ему надоело, и он прошел на пригорок, где в толпе увидел ссутулившегося Федора Калганова.

Отсюда, с пригорка, хорошо было видно, как в четырех крайних избах поспешно выволакивали все пожитки.

Седая и очень кроткая с виду старуха тяжело поднималась в гору. В одной руке она бережно несла старую, разбитую икону, а другой цепко держала рыжего, злобно мяукавшего кота.

Позади старухи две бойкие девчонки тянули за рога упиравшуюся козу. А за ними, пушистой вербовой хворостиной подгоняя пару гусей, шагал уже знакомый Кирюшке подводчик дед Пантелей.

Поравнявшись с Федором, дед остановился и поздоровался.

– Твоя хата? – спросил Федор, показывая на самую крайнюю избенку. – А ведь недолго, пока и затопит.

– Затопит, – беззлобно согласился старик. – Нас это со старухой годов шесть назад уже топило. И как затопило – ночью. Сами еле выбрались. Лошадь вывести не успели. Телка пропала… Поросенок да две, что ли, курицы… Ариша, – виновато спросил он у отпустившей кота старухи, – что у нас тогда, две или три курицы потопло?

– Три курицы, старый дурак! – неожиданно очень злым голосом ответила старуха. – Три курицы да один петух, чтоб на твою голову хвороба села! Говорила я тебе, не трогай икону – сама сниму. Так нет. Полез. Разбил стекло, раскокал лампадку. Вот погоди… – злорадно пригрозила она, – погоди, снесет избу в реку– пойдешь по миру, тогда узнаешь, как за иконы браться.

– Все от бога, – смущенно пробормотал дед Пантелей, оборачиваясь к Федору. – А я что же…

– Зря сердишься, старая, – успокоил Федор. – Как так – по миру? Нынче нет такого закона, чтобы колхозник да вдруг – по миру!

– Я ведь тоже понимаю, что зря, – приободрившись от хорошего слова, заговорил старик. – Мне шестьдесят годов, а у меня семьдесят трудодней на колхоз выработано, да по ночам – сторожем – керосин при тракторах стерегу. Да у старухи восемнадцать дён – овец стерегла. А она, глупая баба, что понимает… Весна, – добавил он, улыбнувшись и показывая на голубой сверкающий горизонт. – И до чего же хорошее времечко это – весна!

– А никак, пошла.

– Пошла, пошла, – послышались вокруг Кирюшки озабоченные голоса.

И точно, из-за реки с раскиданными по ней островками дунул холодный ветер. Льду еще не было видно, но вода поперла с большой, все увеличивающейся силой.

В течение нескольких минут она заняла двор крайней избенки и, взметнув мусор, остатки дров и соломы, хлынула дальше, подбираясь к амбару, от которого только что отъехали последние, груженные зерном подводы.

– Кирюшка, – спросил потный и красный Матвей, – ты что это шапку держишь? А тебя Калюкин ищет.

– А зерно куда? – спросил Кирюшка. – Я, дядя Матвей, пересыплю зерно в карманы, а то у меня и так на холоду все руки занемели.

– Сыпь да беги скорей.

Набив зерном карманы, Кирюшка побежал разыскивать Калюкина. Но вскоре он остановился возле кучки мужиков, баб и ребятишек, обступивших какого-то лохматого и горбатого мальчугана.

Этот лохматый и горбатый, воткнув посреди круга кривую палку и притопывая возле нее, спокойно и гордо распевал такую песню:

Дружный и непонятный для Кирюшки хохот раздался при этих словах вокруг певца. А он, спокойный и уверенный, прошелся с вывертом вокруг палки, топнул ногою, как заправский танцор, и продолжал:

И хотя опять Кирюшка не нашел в словах этой песни никакого смысла, кругом зашумели и засмеялись.

– Ишь ты! Фигуран фигуряет, – услышал Кирюшка снисходительно-насмешливый голос-И скажи, что за человек!

Вспомнив ночной случай, Кирюшка с любопытством сунулся поближе. Но, не глядя под ноги, он споткнулся и упал, растянувшись почти посередине круга. При этом из всех карманов его потекло пересыпанное с Калюкиной шапки зерно.

– Вор, – спокойно и почти торжественно изрек Фигуран, показывая пальцем на смущенно поднявшегося Кирюшку. – Вор и расхититель колхозного имущества. Начнемте же, колхозники, суд над расхитителем.

Он подошел к Кирюшке и молча потянул его за рукав, вытаскивая на середину круга.

Но тут, не дожидаясь суда, испуганный и озлобленный Кирюшка рванул руку и со всего размаху съездил Фигурана кулаком по голове. Фигуран покачнулся. Он покачнулся и снова выпрямился, насколько позволял ему горб, и с молчаливым удивлением посмотрел на приготовившегося защищаться Кирюшку.

– Дерни ему палкой по башке.

– Ишь ты, какой выискался! – заорали вокруг Кирюшки незнакомые и поэтому враждебные к нему ребята.

Фигуран подумал, схватил за рукав одного из кричавших и, подтолкнув его к Кирюшке, сказал равнодушно:

– Дай ему за меня, Степашка. И бей в мою голову до самой смерти.

Услыхав такое, Кирюшка побелел, еще крепче сжал кулаки и губы; но теперь уже совсем непонятно было ему, отчего загоготали и засмеялись ребята.

– Лодку давай! – внезапно гаркнул от берега чей-то могучий встревоженный бас.

– Лодку давай!.. Лодку! – суматошно и визгливо заорали другие голоса.

– Льдом-то, льдом-то дернет, вот тебе и будет лодка.

– Эге-ей! – громко заорал бас, пытаясь перекричать шум ветра и треск надвигавшегося льда.

Почуяв что-то неладное, окружавшая Фигурана толпа кинулась к берегу. Сам не зная как, очутился на берегу и Кирюшка.

Сначала, еще не остыв от гнева и обиды, Кирюшка не мог ни рассмотреть, ни понять, почему тревога, шум и крики. Но вскоре понял и он.

С шумом и яростной быстротой вода заливала островки, подминая густой мелкий кустарник. Позади, сдерживая еще больший водяной вал, надвигалась широкая полоса льда.

И в это время по берегу одного из еще не затопленных островков со всех ног бежал захваченный врасплох человек.

Он бежал к мысу, по-видимому собираясь броситься отсюда в воду и переплыть протоку до подхода льда. Но, добежав до самой стрелки, он остановился, закрутился и вдруг совсем неожиданно кинулся в противоположную сторону, в тот проток, который был и бурливее и шире.

– Куда, черт? Куда, дурак? – заорал надрывающийся бас.

– Сдурел. А и есть сдурел, – заохали и заахали бабы. – Ему бы сюда кидаться, а он – вон что.

На короткое время голова пловца чуть видна была над водою. Потом она скрылась за кустарником острова.

С треском и хрустом лед прошел мимо бугра. Как ножом срезало плетень и баню. Ударив по углу, вышибло два бревна у амбара и выкинуло тяжелую сверкающую льдину к самой двери кузницы. Потом лед двинул дальше кромсать и рвать острова. А за ним хлынула мутная, пенистая вода.

Долго еще не расходились мужики, бабы и ребятишки. Долго всматривались они в опушку противоположного берега, однако незнакомого пловца уже нигде не было видно.

В этот день Кирюшка на улицу решил больше не выходить – опасался, как бы не поколотили.

Но и дома ему не было скучно. Изба была большая, наглухо перегороженная на две половины. В одной жил Калюкин, в другой – еще кто-то. За двором начинался вишневый сад. Туда можно было пройти и через ворота за сараем, и через маленькую ветхую калитку под темным навесом, возле входа в коровник.

В саду, кроме вишен, росла густая, пушистая верба. А в сторонке, за вербами, стояла пахнувшая смолою и дымом старая, черная баня.

Заглянул Кирюшка и в баню. Там было полутемно и сыро.

У маленького закоптелого окошка в предбаннике пригретая сквозь стекло весенним солнцем тихо барахталась крупная лимонно-желтая бабочка.