Белые отступали после очень коротких боев.

Только один раз нашим друзьям пришлось попасть в неожиданную переделку.

Как раз в тот день, когда не было у них ни стычки, ни даже перестрелки, после большого дневного перехода остановился полк в казачьем поселке. Утомленные части крепко заснули. Утром, едва забрезжил рассвет, все повскакали, разбуженные выстрелами. Еле-еле успели выбежать и собраться кучками, как казаки уже ворвались в поселок.

Красноармейцы не растерялись. Из-за заборов, из калиток и из-за углов – со всех сторон посыпались выстрелы на прорвавшегося противника.

– Сдавай оружие!.. – кричали по старой памяти казаки.

– Сдавай сам, когда хочешь! – отвечали красноармейцы.

А пулеметчики и того лучше. Выкатили на крыльцо «максима» – и, не глядя ни на что, давай садить прямо вдоль заборов.

Это была одна из последних безумных попыток одной из наиболее стойких частей вырвать инициативу, взять ее в свои руки. Увы! Прошли для донцов и кубанцев те золотые времена, когда десяток конных мог нагонять панику на целые батальоны. Казаки пошли наутек.

– На арапа думали!

– Нет, брат, шалишь… Теперь ученые.

Пулеметчик гордо доказывал, наполняя жидкостью кожух:

– Нет, брат, у казака врага больше, как «максимка».

Разгоряченный «максим» жадно пил холодную воду. «По-хо-д!.. По-хо-д!..» – переливчато трубил сигналист.

Разбегались на места.

– Эх! – с сожалением говорил кто-то. – Жаль, товарищ командир, иттить скоро будет больше некуда.

– Найдем, – отвечал Владимир, – найдем, друг! По всему свету белых-то, ох, как много!

– Чтой-то ты разохотился, Кержаков? – усмехнулся кто-то. – Ты ведь ровно как в прошлом году домой винта нарезывал.

– Прошлый год в счет не идет, – отвечал тот, немного смущенный. – Прошлый год за кем греха не было? Тоже некоторые, чуть што, винтовки бросали, – добродушно подкольнул он.

– А что, взводный, сахару давно не давали? – подошел какой-то бородач к Николаю.

Все захохотали.

– Кто про почет, а Митрофанов все про хлеб да сахар!

– Становись!.. – раскатывается по теплому воздуху привычный клич. – А ну там, шестая, не копаться!

На море у города корабли Антанты дымили трубами, ревели сиренами, ярко сверкали огнями. Дни и ночи работали, забирая накипь и гниль страны.

Толпились люди. Бесконечными вереницами, как потоки мутной, бурливой воды, вливались в обширные трюмы. Вздыхали облегченно под защитой молчаливых пушек. Бросали напоследок взгляды, полные бессильной злобы, страха и тоски.

Стояли капитаны на рубках. Глядели с высоты своего величия на встревоженных и мечущихся, оставляющих свою страну людей. На десятки тысяч хорошо вооруженных солдат, покидающих поля сражений. На хаос, на панику, на бессильную ненависть побежденных.

И карандашом по блокнотам удивленные капитаны прикидывали цифры. Разве мало орудий, патронов, пулеметов и снарядов привозили они?

И потому были непонятны причины поражений спокойным капитанам с чужих кораблей.

Офицерские отряды с бесшабашно-пьяными песнями расхаживали по улицам. Чтобы убить время от корабля до корабля, которые то скрывались за морским горизонтом, то появлялись за новым грузом, охотились по горам за зелеными. На них срывали злобу за неудачи, за проигрыш, за все…

Впервые над городом сегодня коршуном прокружил низко красный аэроплан. Обстрелянный со всех сторон, точно издеваясь, плюнул вниз засверкавшими серебром на солнце тысячами беленьких листовок. Спокойно улетел на восток.

А люди с окраин, из подвалов нетерпеливо поджидали, когда спустятся на землю вестники с того края. Осторожно оглядываясь, прятали листки по карманам. Дома подолгу, с жадностью читали.

В этот день, споткнувшись, Егор зашиб ногу об камень.

– Пес его тут приткнул! – с досадой говорил он, прихрамывая. – Только недоставало сиднем сидеть.

– Пройдет, Егор Кузьмич, – утешал его Федька.

И на том основании, что все равно скоро товарищи придут и «медикаментов» можно не экономить, выкрасил Егор почти всю ногу в темно-коричневый цвет, истратив последние полпузырька йоду.

– Пройдет, – уверял он. – Ежели после этакой порции как рукой не снимет – уж тогда и не знаю что.

Последние дни ребята ходили сами не свои. Каждый рвался отдохнуть хоть немного от волчьей жизни, узнать о судьбе оставленных на произвол во вражьей стране родных и близких, увидать окончательный разгром белых и долгожданную советскую власть.

– Ты куда ж тогда, милый, деваешься? – спрашивал матроса добродушный Силантий.

– В море уйду, – отвечал тот, потряхивая головой. – В море, брат, широко, привольно. Даешь тогда во всех краях революцию бунтовать! Я ведь при радиомашинах раньше служил. Знаешь ты, что это значит?

– Нету.

– Это, брат, штука такая. На тыщу верст говорить может. Захотел ты, скажем, в Англию или Францию рабочему что сказать, навернул раз, а уж там выходит: «Товарищи! Да здравствует всемирная революция». Захотел буржуазию подковырнуть, навернул в другой, а уж те читают: «Чтоб вы сдохли, окаянные. Придет и на вас расправа». Или еще что-нибудь такое.

Дядя Силантий слушал удивленно, потом спросил у Сергея, к которому всегда обращался со своими сомнениями:

– А не хвастает он, парень?

– Нет, не хвастает, – подтвердил Сергей.

Вечерело. Заходило солнце. То налетал, то снова прятался где-то мягкий ветер.

– А что, – сказал матрос, – не пора ли, ребята, за хлебом?

– Пора, – ответил Егор. – Ребята сегодня последние корки догрызли.

– Ну вот. А то завтра чуть свет к Косой горе, я думаю. С кем вот послать только?

– Дай я пойду, – предложил Сергей.

– Ступай, пожалуй. Человек с десяток с собой возьми. Они там тебе покажут.

Назначенные в фуражировку за хлебом, который был отдан на выпечку в один из домиков близ города, наскоро поужинали и собрались.

– Смотрите! – говорил матрос. – К рассвету уходить, из-за вас чтобы задержки не было.

– Хлеб-то дорогой не. пожрите, – предупреждал кто-то.

Прошло около часа. Солнце скрылось, лишь последние лучи его откуда-то уж из-за земли отражались густо-красноватым блеском на тучных облаках.

Несмотря на то что завтра надо было чуть свет подниматься, никто не валялся и не отдыхал. Повсюду оживленно разговаривали, строили всевозможные планы и предположения на будущее. Кто собирался снова идти на землю, кто на завод, кто в Красную Армию. Смеялись над Яшкой.

– …Сошников на коне должен впереди по Серебряковской… А все буржуи, какие останутся, по тротуарам во фронт встать должны…

– Зачэм буржуй, – запротестовал Румка. – Буржуй не надо оставлять… Рабочий на тротуар встрэчать будэт… флаг махать. А буржуй затылка пуль пускать надо…

Слушатели захохотали. Вдруг недалеко впереди послышался сильный и резкий свист. Смех сразу оборвался… Разговоры затихли.

– Что это такое? – прислушиваясь, вскочил матрос. – Постовой!

Свист повторился. Повскакали все, побросались к винтовкам – патронташей никогда не снимали. Из-за деревьев, запыхавшись, выбежал партизан.

– Ребята! – проговорил он, еле переводя дух. – Внизу белые… много… Прут прямо в нашу сторону.

– Далеко?

– С версту.

– Ладно! – крикнул матрос– Все равно не догонят.

– Утикать?

– Ясно. Скорей, ребята, за мной!

Через несколько минут лихорадочной спешки отряд быстро и бесшумно уходил в горы.

– Я знаю их повадку, – говорил на ходу матрос прихрамывающему Егору. – Они теперь по верхам лазить будут. А мы возле дороги кого ни то сцапаем.

Начинало совсем темнеть. Сзади, далеко где-то, послышалось несколько выстрелов.

Уже широко бледная полоса наступающего рассвета залегла на востоке. И предутренним сырым холодком повеял ветер с моря, когда нагруженный буханками десяток партизан приближался к своему укромному убежищу в горах.