Я долго думала, вспоминая все, что так странно и так быстро промелькнуло за последнее время в Киеве. Никогда я не забуду, должно быть, его. Я только хотела приподняться, как вдруг с берега хлопнул выстрел. Я отскочила в сторону. Видно было, как какой-то всадник, приставив руки к губам, кричал что-то – по-видимому, приказывал остановиться. Пароход с баржей, конечно, – на другую сторону. Прибавили ходу. Тут начался настоящий хаос. С берега стреляли, пули дырявили стенки.

Ты знаешь, у нас было много женщин; перепугались все страшно, некоторые едва не повыбрасывались в воду. Но, к счастью, все остались целы. Больше на нас так не обрушивались, но одиночные выстрелы провожали нас чуть ли не всю дорогу, так что у меня создалось впечатление, что все берега Днепра кишат бандитами. Должно быть, это и было так.

Один раз мы остановились возле какой-то маленькой пристани. Там нам сказали, что сообщения с городом нет уже третий день из-за того, что перерезаны провода, а также, что вчера высланный из Гомеля пароходик высадил верстах в пяти нечто вроде десанта, человек около ста, а те схватились сегодня с шайкой какого-то Чибиряка.

По дороге Кудряшев умер. От загрязненной землей раны открылся столбняк. Мучился страшно. Но до самой смерти был в полном сознании. Еще только за несколько часов до конца, в минуту временного облегчения, он говорил мне: «Петлюра может радоваться – я последний». Я не совсем поняла его, но мне пояснили. Брат его был повешен гайдамаками; отец и мать убиты при налете на их хутор банды – за то, что он был курсантом. А теперь умер и он сам. Я в первый раз видела, Коля, как умирает человек.

К городу мы подплывали на рассвете, измученные нравственно и издерганные. Твои родители встретили меня очень хорошо, в особенности тетя. Всегда много разговоров и расспросов о тебе. Ругают за то, что мало пишешь.

Теперь я здесь, а ты далеко на фронте. Ясно решить, что я буду делать, еще не могу. Однако чувствую, что должна что-то делать. Мне хочется работать, мне хотелось бы, чтобы моя работа была горячая и увлекающая и хоть сколько-нибудь похожа на нашу киевскую. Но в здешней обстановке придется, конечно, довольствоваться той, какая есть…»

Здесь в письме следовал перерыв, и начато оно было двумя днями позже.

«Коля! – писала Эмма. – Коля, неужели правда – все кончено, неужели наше проиграно? Я говорю наше и хотя еще для него ничего не сделала, но верю, что сделаю еще. Неужели они победят? Недавно только сдали наши Воронеж, а сегодня заняли белые Орел. Так близко от Москвы. Мне все-таки не верится, хотя кругом много шепчут. Мне кажется, что армия сдержит удар, как бы тяжел он ни был.

Я пишу тебе… А может быть, тебя уже и нет? Я знаю, что ты на это скажешь. То же самое, что на окошке перед отъездом. За это я тебя еще больше ценю. А все-таки тяжело. Может быть, в этом и нет логики.

Прощай! Пиши, когда будет время. Сереже и Владимиру мой теплый привет.

Эмма»

Ночью за краем деревушки, под черным голым кустом и призрачной березой, две тени – часовой и подчасок.

Ходит часовой Стась, прячет шею в поднятый воротник. Ходит по натоптанной тропе и ругается:

– Пес бы побрал командиров наших! Виданы ли дела, чуть што – разведчиков на посты посылать, точно и без того работы мало.

Прислонившись к стволу березы, подчасок неторопливо отвечал:

– Правда, брат. Холера их возьми! Конешно, правда. А только ведь людей в полку не хватает…

– «Не хватает»! Тебе, чертова кукла, хорошо разговаривать! – Он с завистью посмотрел на овчинный тулуп и теплые валенки, которыми снабдил того хозяин. – Тебе хорошо!.. А меня цыганский пот прошибает.

Шинелишка на нем в самом деле была плохонькая, короткая; ботинки одеревенели, обледеневшие подошвы не гнулись.

– Ну скажи пожалуйста! Кака к хренам война! Германскую с самого начала до конца отбубнил, а такого никогда не видал. Ни тебе обмундировки, ни жратья… Кака, к черту, война?

– Самая, брат, настоящая! Ты возьми, к примеру, пленного раньше поймали. Что тебе? Ни холодно, ни горячо. Посмотришь для интересу – человек как человек. А ну-ка, теперь захвати казака или офицера. Так бы ему глотку перервал! А уж сам попадешься – держись только, с живого шкуру спустят.

Помолчали немного.

– Давай закурим, что ли?

– Давай!

Окоченевшие руки слушались совсем плохо, и бумага с табаком не свертывалась. Когда свернули, присели на корточки, зажгли под полой шинели спичку и, спрятавши цигарки в рукава, курили долго, с наслаждением.

– Крепок у тебя табак-то, слезу прошибает.

– Крепок. Хозяин горсти две в кисет насыпал. Добрый мужик!

– Все они теперь добрые. Их нынче…

– Смотри! Белые!

Далеко впереди, на фоне чистого голубоватого снега, показались приближающиеся точки – человек 15–20.

– Беги в команду… Пулемет пускай тащат… Скорее только!

Сбросив шубу, что было духу пустился подчасок к одной из крайних хат.

Сергей только собирался растянуться отдохнуть на соломе, как влетел подчасок с криком:

– Скорей! Белые!

– Встать живо!

Разом опустела изба, и через пять минут взвод разведки был рассыпан по окраине, а пулемет притаился на снегу.

– Сергей, – спросил, подбегая, Владимир, – а мне своих людей не выводить?

– Не надо!.. «Дураки! – подумал он, вглядываясь перед собой. – Прут кучей. Все под пулеметом будут».

– Поглядите-ка! Ровно что-то тащат, – заметил кто-то. – Вон в середке.

– Должно, кольта.

– На што разведке кольт?

Видно было, как все остановились, только два, отделившись, пошли вперед по дороге.

– Дозор, должно быть.

Но, по-видимому, это не были дозорные. Шли они торопливо, ни во что не всматриваясь. Затем с полдороги один снял шапку и, надев ее на винтовку, пошел, размахивая ею на ходу.

– Уж не наши ли?

Сергей приказал никому не стрелять – на всякий случай.

А те все ближе.

– Стой! – окрикнули их из цепи. – Стой! Кто такие?..

– Товарищи! – раздался радостный и неуверенный крик. И оба, бросив винтовки, побежали вперед. – Товарищи, не стреляйте! Мы перебежчики.

Через минуту Сергей расспрашивал их:

– Откуда? Сколько вас?

– Шестнадцать нас!

– Один раненый.

– Зовите остальных. На полдороге отсюда, вон у той березы, винтовки всем побросать. Кройте!

Оба парламентера бегом бросились назад.

– Не подвели бы! – усомнился кто-то. – Может, у них заместо раненого «максимка». Как полыхнут!

– Не подведут! Слыхал, винтовки бросать будут.

С любопытством смотрели красноармейцы. Совсем уже близко, возле невысокого дерева у дороги, все остановились и побросали винтовки далеко в стороны.

– Вот дурачье-то! Хоть бы в кучу сложили. Кто за ними подбирать будет?

– Подберут.

Четверо тащили раненого на руках. Он тихо стонал, и рука его, опущенная вниз, болталась точно плеть.

– Отделенный наш.

– Через неге и побегли. Ему же и первая пуля попала.

– Скорей в тепло тащить надо.

– Фельдшера позвать. Кучею входят в деревню.

– Заходи сюда! – крикнул Сергей. – Здесь изба просторная.

– Легче! Эй, там… Не с бревном, чай!

– Клади под голову.

– Шинельку.

– Полушубок давай.

Вскоре пришел фельдшер и окрикнул сердито:

– А ну, выметайся из избы, нечего смотреть! Через полчаса раненый пришел в себя. Он тусклыми глазами посмотрел вокруг и спросил негромко:

– Пришли все?

– Все! Все! – ответил ему комиссар полка, стоявший рядом. – Не беспокойся.

– Хорошо… – ответил раненый совсем тихо. И, закрыв глаза, лежал долго-долго.

– Не надо беспокоить его, – сказал доктор, ощупывая пульс. – Он выживет, но его нельзя беспокоить.

Комиссар, невысокий, худощавый, из питерских литейщиков, вместе с Сергеем и комбатом вышли на двор.

– Как его ранили?