– А я сам толком не знаю. Слышал, что сагитировал их бежать и при побеге был ранен из заставы.

– Пойдемте к ним.

– Опрос сняли?

– Сняли, – ответил, прощаясь, комбат. – Я посылал.

Вошли в избу. При их появлении разговор смолк.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал комиссар просто. – Садитесь, чего вы?

Разговор сначала не клеился. Перебежчики отвечали односложно и не могли попасть в тон незнакомой им среды. Но чем дальше, тем больше оживлялись и начинали говорить непринужденно.

– Как кормили вас? Порции хорошие? – спросил комиссар. – Так и у нас не разъешься.

– Порции… Шомполами по спине! – ответил ему кто-то сзади.

И, взглянув, комиссар встретился глазами с хмурыми, умными глазами невысокого солдата.

Желая оттолкнуть обидное подозрение, заговорили разом.

– Им своя дорога, нам своя!

– Мы за товарищей!

– Вы говорите – своя. Идет же за ними наш брат.

– «Идет»! А как идет? – усмехнувшись, выступил вперед хмурый солдат. – Кто не был, не знает. Казаки идут! Офицеры идут, верно! А крестьян силком посогнали да пулеметами позаперли.

– Страхом держатся!

– Возьмите нас, к примеру. Нам белые хуже черта. А и то сколько отделенный нас сманивал, сколько объяснял – боялись все.

– Верно! Верно! – качали головами остальные.

– Нэ треба нам их, щоб воны сказылыся! – прибавил пожилой хохол. – Я ж внучат вже маю, а воны мене по спине плетюгами.

– Отделенный наш казак сам, а вот сбивал. Не любил своих. Давно нас уговаривал, да не решались толком-то все, боязно. Только сегодня сутра сказал напоследок: «Как хотите… не пойдете, я один уйду». Ну, когда такое дело, собрались, пошли. Проходим заставу, а, на беду, ротный едет, посты проверял. Сметал, видно, в чем дело. «Какая такая разведка, а ну, кругом марш!» А он повернулся да как бахнет в ротного-так и ссадил. Ну, мы тогда бежать, конешно.

– Караул стрельбу поднял.

– Мы тоже стреляли, как бегли. Возле бугра отделенный заложил обойму, хотел еще стрелять, упал и говорит: «Не бросайте меня, ребята, плохо мне будет».

– Мы и понесли.

– Крови много вышло.

– Так покуда был в памяти, все до красных просил донести…

Долго еще говорили комиссар и Сергей с перебежчиками. Узнали много интересного.

– Боятся еще казаки теперь Буденного. Говорят, каторжник выпущенный, насажал свою братию на коней и орудует.

– Ээ! – усмехнулся Сергей. – Как же им не стыдно от каторжников бегать!

Перед уходом комиссар сказал, что с завтрашнего дня все прибывшие зачисляются в полк.

– Перекрасили, значит, без краски.

– Ничего! – говорил, уходя, Сергей. – Ничего, товарищи, по белому красным мазать легко, а вот наоборот – уже трудно.

Картошка была такая рассыпчатая, поджаренные шкварки сала так вкусно похрустывали на зубах, что товарищи ели и похваливали. А хозяйка, расчувствовавшись, доставала из печки крынку горячего молока.

– Ты нас, бабка, совсем закормишь – пожалуй, не подымешься.

– Ешьте, ешьте, детки! – говорила та. – Когда есть, то и дать не жалко; а вот когда уж нет, так и нету. Было как-то у меня раз. Отступали ваши от белых. Забежал ко мне в хату солдатик и спрашивает: «Бабушка, нет ли чего поесть?» А у меня ничегошеньки, только перед ним другие пообъели. «Нету, говорю, сынок, ничего». – «И хлеба нету?» – «И хлеба нету». – «Дай, говорит, хоть напиться». Напился и пошел. И только-то он ушел, села на лавку и реву; а чего, дура, реву, сама не знаю.

– Я думаю, так в Совнаркоме не каждый день едят! – проговорил, вставая, Владимир. – Это называется – закусили. С недельку бы тут постоять.

– Завтра выступаем, комиссар говорил. Да теперь недалеко до Харькова. Верст пятьдесят.

– Там, говорят, ресторанов много, с музыкой. Послушаем, значит, – сказал Николай потягиваясь.

– Своей сколько хочешь! – усмехнулся Владимир. – Завтра опять начнется.

Заняли Харьков красные 11 декабря. С трех сторон был обойден город – с юга, с запада и с востока, и только по одной неперехваченной дороге, на Изюм и Попасную, неслись один за другим эшелоны с отступающими и беженцами.

Бой был уже окончен, и в окраины вливались передовые части красных, продвигаясь глубже и глубже.

На одной из улиц Сергей со своими ребятами встретился с кучкой запоздавших белых. Остановившись, красноармейцы открыли огонь. Улица была прямая, ворота домов крепко заперты, и те бежали как сумасшедшие, пока, растеряв половину убитыми, не завернули за угол.

– Попало стервецам, – говорил Ледашкин, вытряхивая кого-то из шинели.

– Куда сымаешь? – крикнул ему кто-то на бегу. – Она вся в крови.

– А мне все одно. Была бы теплая! – И, накинув шинель на плечи, Ледашкин бросился догонять остальных.

Недалеко за углом Сергей наткнулся на стоящих 10–12 вооруженных рабочих и возле них убитого. Заметив подбегающих, рабочие бросились было к калиткам.

– Куда вы, черти? Свои! – крикнул один. Рабочие дружно засмеялись.

– Здравствуйте, товарищи!

– Кого это вы угостили? – спросил кто-то, указывая на убитого.

– Офицер, сукин сын.

– Сумка у него с картами.

– Дай сюда, – сказал Сергей. – Пригодится. Он повесил сумку на пояс.

– Айда дальше! Эй, не расходиться там!

В третий раз Харьков стал красным.

В сумке убитого офицера Сергей нашел хорошие карты и полевую книжку. Когда он передавал ее Владимиру, из нее выпал небольшой голубой конверт. Его подняли, он был распечатан, и на нем был адрес: «Новороссийск. Серебряковская ул., дом Пшеничникова. Г-же Ольге Павловне Красовской».

– Интересно, – сказал Сергей. – Почитаем.

– Читай вслух.

– Мелко написано, сразу видно, что баба. Крепкими духами пахнуло от исписанных листочков. Сергей подкрутил лампу и начал читать.

– «…Наконец-то пользуюсь случаем, чтобы послать письмо, которое дойдет уже наверное…»

– Как раз угадала.

– Ладно, не перебивай.

– «Я посылала по почте несколько раз, но думаю, что не доходило, потому что ответа нет до сих пор. Совсем недавно, две-три недели назад, я была совершенно уверена в том, что увижу всех вас скоро! Об этом мы условились с Жоржем. И Павел Григорьевич обещал ему один из классных вагонов из их интендантских, предоставленных для каких-то комиссий или ревизий. Оставалось только подождать, когда вагон вернется с его женой из Киева. Но разве можно быть в чем-нибудь уверенным в наше время! И вот обстановка сложилась так, что о поездке и думать не приходится. Опять наши отступают, большевики заняли уже Белгород и надвигаются ближе и ближе. Боже мой, какая мука! Опять приходится волноваться, переживать все ужасы сначала. Счастливцы вы! Вам не приходилось и не приходится испытать ничего подобного…»

– Ну, уж это положим, – проговорил, закуривая, Владимир. – Доберемся когда-нибудь и до вас.

– «Ну, об этом пока довольно. Стратег я плохой, а Жорж говорит, что дальше Белгорода их все равно не пустят. Живем мы ничего. Зарабатывает Жорж на службе прилично; кроме того, у него какие-то там дела с поставками. Какие – не знаю. Я не вмешиваюсь.

Вчера видела Лиду. Ты себе представить не можешь, какое у нее горе. Ее мужа убили. Он ехал из Курска в Харьков, какие-то бандиты остановили поезд и всех, занимающих более или менее видные посты по службе, тут же расстреляли. Она убита горем. По этому делу было следствие, посылали отряд на место. Он что-то там сжег, но, конечно, легче ей от этого не стало.

У нас часто бывает Виктор. Они с Жоржем большие друзья. Все такой же веселый, беззаботный, немного наивный, как и прежде. Он служит помощником начальника конвойной команды при тюрьме. Ужасный человек! Ненавидит красных страшно, и что у них там творится – одному богу известно. Я далеко не всегда могу выслушать его до конца. Да и вообще… Кровь… веревки… допросы… все это как-то не вяжется с моим представлением о нем. Ведь он, в сущности, милый, чуткий и застенчивый даже. Помнишь, как он краснел всегда, когда говорил с тобою. Он до сих пор в душе обожает тебя.