Обрадованный Кирюшка вынес ее в сад, открыл ладонь, и бабочка тяжело вспорхнула, сверкая на солнце, как настоящая золотая. Но не успела она подняться над вишнями, как с пушистой вербы сорвались сразу две пичужки, и одна из них, ловко схватив летунью, проворно юркнула в кусты. Сначала Кирюшку очень огорчило это дело, и он схватил с земли камень. Но так как пичужка все равно уже исчезла, то он сердито швырнул камень в стайку воробьев и утешал себя тем, что эти бабочки жрут капусту, огурцы и еще что-то, и в прошлом году ему самому досталось при дележке вовсе червивое яблоко.

Уже к вечеру через сломанный забор Кирюшка выбрался на край неглубокого оврага. Внизу бурлил пенистый ручей. Рядом пролегала уже подсохшая дорога, и по ней бойко катила удаляющаяся от села подвода.

В стороне от дороги виднелась на опушке рощи одинокая церковь с маленькой колоколенкой.

«Почему там церковь? – удивился Кирюшка. – Ни села возле нее, ни поселка; даже домика сторожа и то что-то не видно. Вероятно, кладбище», – решил он. Но опять-таки и это показалось ему странным: для чего бы кладбищу быть так далеко.

Усталый Кирюшка присел на пенек и посмотрел на тот край поля, куда опускалось вечернее солнце.

И теперь отчего-то показалось ему широкое поле пустым и печальным, а красноватое солнце – тяжелым и холодным. Он покрепче запахнул пальтишко, съежился, задумался и притих.

«Отчего это бывает смерть? – глядя на покосившийся крест над колоколенкой и вспомнив отца, подумал Кирюшка. – Ну вот живет человек, живет, и что же от него после смерти останется? Ничего не останется».

И он стал припоминать.

Он вспомнил знакомого заводского кучера Семена Харламова, смерть которому пришла оттого, что треснули его в пьяной драке по голове пивной бутылкой.

Потом он вспомнил соседку по квартире – кривую, сердитую бабку Евдокию, смерть которой пришла ни от чего, а просто от старости.

Потом вспомнил монтера Николая Николаева, который погиб во время прошлогоднего наводнения, когда, бросившись в воду, он доплыл до столба и перекусил кусачками какие-то провода, чтобы не случилось какого-то замыкания и не испортилась какая-то нужная машина.

И, вспомнив, отчего пришли эти три знакомые ему смерти, Кирюшка задумался над тем, что же от каждой смерти осталось?

И тогда он вспомнил, что от кучера Харламова осталась в третьем корпусе свободная комната, куда тотчас же въехал бригадир-комсомолец Сиваков, который жил раньше в бараке.

От бабки Евдокии остался сын, рыжебородый мастер из котельного цеха, которому недавно подарили часы и бесплатный трамвайный билет через переднюю площадку.

От Николая Николаева остались та самая нужная машина да черноглазая трехлетняя девчонка Нинелька, которая на похоронах нисколько не плакала и свалила со стола красивый венок, притянув его за широкую красную ленту.

«А от отца что? Ну, я остался», – подумал Кирюшка.

И хотя это было бесспорно так, но этого показалось Кирюшке мало. И ему захотелось, чтобы от отца осталось еще что-то. И он чувствовал и знал, что осталось еще что-то нужное и важное. Но что именно, этого Кирюшка не знал и не мог сказать, потому что сквозь горе и слезы плохо тогда слышал и понял он, что говорили над могилой товарищи отца и ораторы.

Крупная слеза скользнула по его щеке. И, вероятно, Кирюшка опять, как в тот раз в проходной будке, горько и безудержно расплакался бы. Но тут из-за поворота послышался топот, и перед Кирюшкой оказался верховой.

– Эй ты, пионер! – гаркнул всадник запыхавшимся и сердитым басом. – Ты давно тут сидишь?

– Давно, – с удивлением, но без испуга ответил Кирюшка, узнавая в этом толстом рыжем человеке того самого, который так беспокоился на берегу и так громко орал, чтобы давали лодку.

– Не видал ты, не проезжала ли по этой дороге – чтобы у ней колеса посвернулись! – парная подвода?

– Проехала, – ответил Кирюшка.

– Лошади серые?

– Серые, – подтвердил Кирюшка. – Только давно проехала и, должно быть, теперь уже далеко.

– Вон они куда, – пробормотал рыжий и подстегнул коня. – Эй ты, пионер! – крикнул он, опять останавливаясь. – Поди сюда. Вот что: беги к Еремееву и скажи, что я поскакал догонять подводу на Куракино. Коли догоню в Куракине, то вернусь скоро, а коли не догоню в Куракине, то вернусь, когда догоню. Понял? Да смотри передай, а не то я рассержусь, – предупредил он, дергая повод и пускаясь вскачь.

Конь затопал, а Кирюшка, у которого разом вылетели все печальные мысли о кладбище и о смерти, остался в сильном недоумении.

Во-первых, он совсем не знал, кто такой этот Еремеев и где его искать.

Во-вторых, он не успел спросить, от кого надо передать.

А в-третьих, он же решил сегодня не выходить на улицу, опасаясь, как бы его не вздули за утрешнее. Он постоял, покрутился, но приказание рыжебородого было слишком твердым. Да и самому Кирюшке уже надоело торчать весь день в саду. И он решил выполнить поручение, но сначала забежать в избу и спросить у Калюкихи, кто же этот Еремеев и где он живет.

Но Калюкиха ушла к соседке, и дома он застал только Любку. Эта здоровенная Любка сидела у стола и, неуклюже ворочая карандашом по тетрадке, высчитывала вслух кормовые нормы на скотину.

– Значит, – бормотала она, – еще надо прибавить 19 килограммов отрубей, 7 килограммов жмыха… 19 да 7 – это будет… будет 26. Да 11 турнепсу, да 21 картофелю… Господи! Куда же это? Обожраться, что ли? 11 да 21-это будет… 10 да 21 будет 31 да еще 1 – будет 32. И, значит, если теперь сложить 32 и 26…

– Любка, – перебил ее Кирюшка, увидав, что эта арифметика, кажется, затянется надолго. – Скажи мне, пожалуйста, где это у вас на селе живет такой человек – Еремеев?

– Отстань, – не глядя, ответила Любка. – 32 да 26… Вот еще, сбил только. Выдь пока, Кирюшка, побегай на улице.

– 32 да 26 –это будет 58,–подсказал ей Кирюшка. – Сейчас уйду. Ты только скажи, Любка.

– Ну, верно 58,–согласилась Любка. – Еремеев Михайло – это на Овражках. Старик такой… блажной. Он раньше в церкви псаломщиком был. Да как-то с колокольни пьяный свалился и с той поры вроде как бы не в своем уме.

– Любка, – постояв немного, спросил озадаченный Кирюшка, – а нет ли какого-нибудь другого, чтобы не с колокольни… и в своем уме?

– Такого другого нет, – коротко отрезала Любка. – Такой другой есть только Семен Павлович Еремеев. Так это не наш деревенский, а помощник директора тракторной станции.

– Вот он-то, должно быть, и нужен мне, – укоризненно сказал Кирюшка. – А ты мне какого-то – с колокольни. Эх, ты! А еще комсомолка. Любка, – продолжал он, – а ты не знаешь ли, кто это такой рыжий?

– Какой еще рыжий? – рассердилась Любка. – Уйди ты от меня или я сама за тобой дверь захлопну!

– Ну, какой? Рыжий, здоровый, верхом на лошади.

– Еще что… Рыжий! Мало ли у нас рыжих? Сел рыжий на лошадь, вот тебе и верхом. Слез – вот тебе и пешком. Тоже спрашивает, как дурак. А еще пионер.

«Ладно, корова, я тебе припомню», – подумал Кирюшка и выбежал во двор.

В конторе, кроме самого Еремеева, Кирюшка застал Матвея, Калюкина и Александра Моисеевича Сулина.

То и дело хлопала дверь: подходили всё новые и новые люди. Еремеев показывал, очевидно, только недавно полученную телеграмму.

Что было в той телеграмме, Кирюшка, конечно, не мог знать. Но он сразу же догадался, что телеграмма эта хорошая, веселая, потому что, прочитав ее, одни радостно восклицали: «Го!», другие: «Га!», а некоторые хотя и ничего не восклицали и даже начинали ругаться, что, дескать, давно бы пора, но Кирюшка видел, что рады они и сами не меньше других.

– Тебя зачем принесло? – спросил Матвей у Кирюшки.

– Рыжий прислал, – буркнул Кирюшка. И, протискавшись к столу, он слово в слово пересказал то, что ему было приказано.

– Молодец Бабурин! – похвалил рыжего Еремеев, и, обратившись к Матвею, он спросил: – А это кто? Твой сын, что ли?