– Александр Моисеевич? – спросил старик. – Ба-аль-шая голова! Это он наш колхоз собрал. Вон, видишь, как раз на горке домок с радиом: это раньше он здесь жил. Как же! – все так же задумчиво повторил старик. – Как же!.. Здешний! Первый наш председатель!

Матвей хотел было расспросить подробней, но тут подводы остановились у калюкинского дома, и удивленные бригадники увидели следующее.

Возле трех порожних подвод стояли два насупившихся подводчика и толстая баба, которая крепко держала в руках два больших, еще горячих каравая хлеба. А возле этой бабы сердито и беспомощно кружился и прыгал сам маленький рыжебородый Калюкин.

– Давай, Маша, давай! – быстро говорил он, пытаясь схватить каравай хлеба. – Давай, Маша! Видишь, людям некогда. Я тебе завтра чуть свет из пекарни такие же принесу.

– Не дам! – сурово и громко отвечала баба – У меня хлеб сеяный, а ваш пекарь норовит с отрубями испечь; у меня хлеб как хлеб, а у него то с подгаром, то с закалом. У меня чистая мука, а ему недолго и песку в квашню подвалить. На черта мне сдался ваш пекарский хлеб!

– Ты бы хоть людей постыдилась, Маша! – завопил увидавший бригадников Калюкин. – Какой песок? И как тебе не совестно?.. Давай лучше, Маша, давай! Сама видишь, людям некогда.

Но тут толстая баба и сама заметила подъехавших незнакомых людей. Она сердито плюнула в сторону отскочившего Калюкина, с сердцем швырнула оба каравая в крайнюю подводу и быстро пошла в ворота, одергивая на ходу высоко подоткнутую юбку.

Обрадованный Калюкин закричал подводчикам, чтобы они поскорей уезжали, и побежал навстречу подъехавшим.

– Это ничего, – объяснил он, здороваясь с Матвеем. – Это Маша… Жена моя… Тут, знаете, хлеб в пекарне запоздал, а людям на станцию надо-бензин подвозим. Вот она, Маша, и сердится.

– Так ты хлеб у нее своровал, что ли? – рассмеялся догадавшийся Матвей.

– Зачем своровал? Взаймы взял, – обиделся Калюкин. – Завтра отдам. А это она врет, что с песком. И подумать только – сболтнет со зла такая дура, а там и пойдет: с песком да с песком. Заходите, заходите, заходите! – опять весело зачастил Калюкин. – Вот и хорошо, что приехали.

– Маша! – вскоре как ни в чем не бывало распоряжался он в избе. – Вздуй-ка, дорогая Маша, для гостей самовар.

– Самовар! – спокойно и укоризненно отвечала толстая баба. – И сколько раз я тебе говорила: отдай, Семен, в кузницу. Долго ли кран починить? А теперь-самовар! Эх, ты! – с досадой добавила она насмешливо и добродушно. – Эх, ты! И правда, что одно слово – актиф.

И, опять подтыкая юбку, она сердито закричала высокой чернобровой девке Любке, чтобы та вздула Огонь и поставила чайник.

Матвей и Кирюшка ночевали у Калюкина.

Перед тем как лечь спать, Матвей вспомнил о записке от Бутакова. Бутаков писал: «Посылаю тебе кузнеца из утильцеха – Александра Моисеевича Сулина. Работает он у нас недавно, но человек, кажется, толковый. Спасибо, что выручил и вызвался поехать взамен Шарабашкина».

Кирюшке постлали на сундуке, на печке. Сквозь окно виднелась лунная пустая улица. В темной избе пахло теплым хлебом, березовыми вениками. Где-то в головах стрекотал сверчок, а за стеною ворочалась и постукивала скотина.

Проснулся Кирюшка оттого, что в окошко громко застучали. Сквозь зеленое стекло он разглядел лошадиную морду и голову человека в мохнатой папахе.

Калюкин вышел. Вскоре Кирюшка увидел, как в избе напротив зажегся огонь, а по улице пробежали двое или трое.

– Уж не пожар ли? – с тревогой спросила толстая Калюкиха и, проворно соскочив с постели, вздула лампу.

Проснулся и Матвей. В сенях застучало – упала метла, и в избу вошел Калюкин.

– Вот беда, – заговорил он, поспешно натягивая сапоги. – Дай-ка, Маша, шапку. Вот беда, – объяснил он Матвею. – Возле Куракина – это восемь верст повыше по реке нашей, по Согве, – затор. Льду поперек набило – прорва. Вода вширь пошла. Спасибо еще, куракинский председатель нарочного верхового прислал.

– А вам что за беда? – спросил Матвей.

– А то беда: кабы не затор, то прошла бы вода мимо. А теперь вот-вот прорвет, и двинет вода поверх берегов. У нас этак уже годов шесть тому назад было.

– И что, затопит? – затягивая штаны, спросил Матвей.

– А то затопит, что как раз вашу кузницу затопит, да и амбары с зерном как бы не захватило.

Оба они, и Матвей и Калюкин, сейчас же ушли. Толстая Калюкиха вскоре погасила лампу. По улице пробежало еще несколько человек. Протарахтели колеса. И наконец, тяжело громыхая и заставив задрожать всю избу, протарахтел мимо трактор с прицепом. Потом все стихло.

Кирюшка уже почти засыпал, как услышал что-то такое, отчего он насторожился и повернул голову к окну. Кто-то быстро шел по улице, подпрыгивая и подпевая:

Голос напевавшего этот не ко времени веселый мотив был чист и звонок. И удивленный Кирюшка сразу же угадал, что поет это не взрослый, а кто-то из ребят– вероятно, мальчуган.

– Любка! А Любка! – сонным голосом позвала Калюкиха дочку. – А никак, это Фигуран?

– А то кто же? – равнодушно ответила девка. – Фигуран… Фигуран и есть.

– И скажи, что за паршивец! – зевая и почесываясь, удивилась Калюкиха. – Ни свет ни заря, а он вон что. Был бы отец, он бы показал ему хворостиной ти-ра-ра.

– Драли уже, да что толку-то, – неохотно ответила Любка. – Спите, маманя. Мне утром на скотном и за себя и за Соньку работать. Да и арифметику я нынче из-за гостей что-то вовсе плохо выучила.

Было уже солнечно, когда раскрасневшаяся у печки Калюкиха разбудила Кирюшку.

– Вставай, парнишка! – сказала она. – Сбегай к речке, спроси у мужиков, придут чай пить или нет. Я уж и так чайник два раза доливала.

Кирюшка оделся, сунул в карман теплую лепешку и выбежал во двор. Но во дворе, у самой калитки, стояла сильная черная собака. И, насторожив уши, она смотрела на него зелеными злыми глазами.

– Собачка… – робким и ласковым голосом позвал ее Кирюшка. – Собачка… Шарик… Уу, ты, моя хорошая!..

Собака стояла, не шелохнувшись, и не спускала глаз с незнакомого мальчугана.

– Собачка… – еще ласковее позвал струсивший Кирюшка. – Фю… фю… Хочешь, я тебе лепешечки дам. На, возьми!

Собака тихонько подошла, осторожно обнюхала кусок лепешки, и вдруг, вместо того чтобы сожрать кусок и дать Кирюшке дорогу, она с рычаньем отбросила лапой лепешку и злобно оскалила страшные белые зубы.

– Я тебя! Я тебя! Ах ты негодник! – распахивая окно, закричала на собаку Калюкиха. – Иди, сынок, не бойся. Ты только не кидай ему ничего. Его это в прошлом году чуть было не отравили; так он с той поры от чужих и крошки не возьмет.

«Вот проклятая собака! Это тебе не то что Жарька. Той что ни кинь, все сожрет», – подумал Кирюшка, проскочив сквозь калитку. Он сунул в рот оставшийся кусок лепешки и быстренько побежал под гору – туда, где чуть виднелись суетившиеся у берега люди.

Матвея он нашел у кузницы.

– Чай пить иди. Тетка зовет, – позвал его Кирюшка.

– Уйди, Кирька… зашибу, – ответил Матвей, нагибаясь и принимая на спину большой кузнечный мех.

Повертевшись около кузницы, Кирюшка пошел к амбару, где стояли подводы. Тут он наткнулся на Калюкина.

– Чай пить иди, твоя тетка зовет, – передал ему Кирюшка, – а то, говорит, она и так два раза чайник доливала.

– Ты куда кладешь? Ты как мешок кладешь? – бросаясь к телеге, писклявым голосом заорал Калюкин. – Клади дырой вверх. Куда зерно в грязь сыплешь!

И, сдернув с головы шапку, он поставил ее под желтую струйку высыпающегося из прорехи овса.

– Что за чай? – сердито ответил он Кирюшке. – Какой тут чай?!

Он обернулся, прикидывая, куда бы это высыпать из шапки овес, но в это время его крикнули, и, сунув шапку с зерном Кирюшке, он исчез среди народа, толпившегося у амбаров.