Но такой вопрос не понравился Матвею. Даже при скудном пламени сальной свечки можно было видеть, как рябое открытое лицо его покраснело. Он пробормотал что-то неясное и заворочался, устраивая постель.

Устроившись, он встал, поправил съехавшую Кирюшкину голову, подоткнул ему под бок свисавший край пальтишка, потом лег и закурил.

Ранним утром высадились они на маленькой, пустынной станции. Кое-как успели свалить вещи и сгрузить багаж. Поезд двинулся дальше, а Матвей пошел узнавать, где остановились высланные за ними подводы. Ходил он недолго и вернулся сердитый, потому что подвод не оказалось, а до Малаховки оставалось целых восемнадцать километров. Решили ждать. Но случилось как-то, что вскоре всем стало хорошо и спокойно.

Вероятно, потому, что в маленьком помещении вокзала было почти пусто, и они широко, удобно расположились и пили чай в самом чистом и солнечном углу.

День наступал яркий, весенний. Куда ни взгляни – всюду волнистый простор, голубое небо, далекие холмы и рощи. А над всем этим властвовала такая непривычная для них тишина, что через распахнутую дверь слышно было журчанье бесчисленных ручьев и даже звонкие крики веселого петуха, доносившиеся из маленькой, точно игрушечной, деревушки.

Две подводы пришли уже после обеда.

– Что не ко времени? – спросил Матвей у седого старика, обутого в новые грязные сапоги и одетого в прожженную солдатскую шинель.

– Да ведь время-то нынче какое? – добродушно ответил старик, указывая на мокрые, запачканные голенища. – Время-то, сам видишь, какое. Распута!

– Завхоз ваш когда… вчера, что ли, приехал? – спросил Матвей.

– Это какой? – не понял старик. – Это дирехтор?

– Зачем директор! Не директор, а завхоз. Ну, маленький такой, борода рыжая.

– А-а! Этот вчера – это Калюкин. Он вчера-непонятно улыбнувшись, ответил старик, – Семен Калюкин. Какой он завхоз! Так он у нас… актиф…

– Кто? – переспросил Матвей.

– Актиф, говорю, – повторил подводчик. – Это его у нас мужики прозвали – актиф да актиф.

– Почему же это актив? – опять переспросил не понявший Матвей.

– А этого я вам не могу сказать, – немного помолчав, серьезно ответил старик. – Это ему уже, верно, от бога. Карактер такой. А родители у него все спокойные были… Лошадей пойду покормлю, – добавил он, поворачиваясь к двери. – Тут-то пока пойдет сухо. А дальше, за Чарабаевским лесом, дорога круто тяжелая.

В первую телегу сели подводчик, Федор Калганов, Дитятин, а на вторую – Матвей и Кирюшка.

Только что тронулись, как из-за поворота со свистом вылетел пассажирский поезд.

– Стой! – крикнул Матвей. – Подержи-ка, Кирюшка, вожжи, а я сбегаю посмотрю: вдруг Шарабашкин подъехал.

Он прошел на платформу и остановился, вглядываясь вдоль по составу.

Слезли четверо. Слепой старик с хромой старухой, толстый мужик с узлом, которого тотчас же принялась ругать встречавшая его баба, да какой-то широкоплечий, в кожаной фуражке, с солдатским мешком за спиной. Шарабашкина не было.

– Вот балда! – выругался Матвей, забираясь на телегу. – На улице, что ли, его задавило?

И он сердито дернул вожжами, потому что первая подвода была уже далеко.

Отдохнувшие кони бойко рванули под гору, колеса зачвакали, разбрасывая грязь, и Кирюшка, который сидел на ящике спиной к Матвею, крепко ухватился за торчавший стоймя рогожный сверток.

– Матвей!.. Дядя Матвей! – закричал Кирюшка, толкая Матвея в спину и еще крепче цепляясь за рогожу. – Дядя Матвей! Да обернись ты… гляди-ка, кто-то нас догоняет!

Матвей обернулся. И точно, вслед за ними от вокзала прямо по грязи бежал человек, что-то крича и размахивая руками.

Матвей остановил коней и вскоре узнал в догонявшем того человека в кожаной фуражке, который только что слез с поезда.

– В Малаховку? – спросил, подбегая, запыхавшийся человек. – Ах, черти! Чуть было не отстал. – Он поспешно сбросил мешок, вскочил сам на телегу и спросил: –Это ты бригадир? Ну, здорово! Тебе от Бутакова записка. Заболел Шарабашкин, меня за него послали.

– Го-го! – загоготал Матвей. – Вот оно что! А я смотрю, кто это по грязи, как козел, скачет? Ах ты, Шарабашкин! Молодец Бутаков! Ну, теперь все хорошо… Трогаем!

Новому бригаднику было лет под пятьдесят. Кожаная фуражка была ему не впору: мала. От этого лысая голова его казалась еще круглее.

Но больше всего удивило Кирюшку то, что у бригадника была только одна бровь. Другой брови не было, и от этого лицо его казалось сбитым из двух разных половинок.

– С сыном едешь? – спросил бригадник, забирая у Матвея вожжи. – Сын-то ростом не в батьку… Н-н-о, хорошая! – задорно крикнул он, подстегивая шуструю буланую пристяжную. – Получай овсеца с другого конца! Тпру… дура!.. – озабоченно остановил он и, соскочив на землю, уверенно направился к лошадиной морде. – Как же это ты, бригадир, едешь, едешь, а у тебя вожжа под чересседельник пропущена?!

– Скажи ты! А мне и ни к чему! То-то, я смотрю, все вертится, проклятая, – оправдывался Матвей. И теперь уже совсем дружелюбно посмотрел на нового товарища, прикидывая, что с этим, вероятно, работа пойдет ладно.

Телега затарахтела дальше, а Кирюшка с еще большим любопытством и даже с уважением посмотрел на этого однобрового человека.

– Что смотришь? – спросил тот. – Али я знакомый?

– Отчего это? – нерешительно спросил Кирюшка, показывая на безбровый глаз.

– Это, брат, смолоду. Дитем еще был. Дед под горячую руку кипятком в лицо плеснул. Зачем, говорит, сел за стол, лба не перекрестивши. Спасибо еще, что глаз-то цел остался… Ну, хорошая! – задорно крикнул он буланой коняге. И, сжимая вожжи между коленей, он сказал, оборачиваясь к Кирюшке и подмигивая ему голым глазом: – Вот, брат, у нас какое в детстве бывало-это тебе не с пионерами в барабан бить.

Ехали полем, ехали лесом. Перед самой Малаховкой дорога подняла круто в гору.

Первая подвода остановилась, поджидая отставшую вторую.

– Ну, доехали! – крикнул Матвею посиневший и продрогший Федор. – Все нутро растрясло. Куда останавливаться поедем?

– В контору поедем, там скажут. Далеко ли, старик, контора?

– Контора-то? Контора-то не больно далеко. Да кто его знает, не поздно ли в контору. Я лучше вас до Калюкина свезу. Он уже все объяснит вам – и куда и что.

– К Семену, что ли, или к Якову? – неожиданно спросил у подводчика подошедший новый бригадник.

– К Семену, к Семену. – подтвердил старик, поднимая удивленные глаза на спрашивавшего. – К Якову зачем же? То Яков – он ни к чему, – а то Семен… Александр Моисеевич! – протяжно заговорил вдруг старик, уставившись на нового человека. – Александр Моисеевич! Вас ли привел господь бог встретить?

– Бог не бог, а как видишь, – ответил бригадник, здороваясь с подводчиком. – А ты, дядя Пантелей, не стареешь и не молодеешь. Ну, к Калюкину так к Калюкину. Где он? Все там же, на Овражках?

– Нету, Александр Моисеевич: он да Григорий Путятин теперь в костюховском дому живут. Давно уже живут.

– А сам Костюх где?

– Костюх? – И старик еще с большим удивлением посмотрел на спрашивавшего. – Выслали Костю-ха, Александр Моисеевич, – задумчиво и протяжно добавил он. – Какой там Костюх! Да у нас за эти годы делов-то, делов-то сколько переделалось! Какой там Костюх! – повторил старик и, недоуменно улыбаясь, махнул рукой.

– Бывал ты, что ли, здесь? – спросил у нового товарища Матвей, когда зашагали они рядом с подводами вдоль села.

– Бывал ли? А ты у него спроси, – улыбнувшись, ответил бригадник, кивая на старика. – Вот что, бригадир, – сказал он, останавливаясь. – Вы прямо к Калюкину ступайте, а я тут к знакомым заверну. Все равно уже скоро ночь. А я вас завтра чуть свет разыщу, тогда и за работу.

– Здешний он, что ли? – спросил у старика Матвей, когда новый товарищ, круто свернув в проулок, исчез из виду.