На следующее утро Петерс вызвал меня и спросил:

— Сколько получили за освобождение андижанцев?

Сказано было не просто, а со стальной ноткой в голосе. Мы все знали Петерса, как железного и беспощадного человека, выше всего почитающего принципы верности революции. Ему принадлежала заслуга разгрома контрреволюционеров после убийства Урицкого в Петрограде, это он покончил со штабом анархистов в Москве. И такой человек заподозрил меня во взяточничестве, в потере чести. Обвинение было настолько чудовищным, что я сразу не мог даже осмыслить его. Меня охватило возмущение, и единственное, на что я оказался способен, это крикнуть с обидой:

— Неправда!

Петерс тоже был возмущен. Ему казалось, что просто так девять человек освободиться не могли, тут определенно совершена сделка.

Выбежав из кабинета я так хлопнул дверью, что стекла зазвенели. Я приходил на работу точно в девять утра, садился и ждал. Ждал весь день. Ареста. Расстрела. Передать чувства, одолевавшие меня, невозможно. Обида захлестывала все. Тысячу раз я задавал себе вопрос: «Почему на меня пало подозрение? В чем промахнулся по отношению к людям? Ведь из чего-то складывается представление о человеке». Ответа не находил. Не было ответа. Работая в Особом отделе и ЧК, я много раз сталкивался с лицами, готовыми дать взятку, отблагодарить за содействие или услугу. Совершая облавы на спекулянтов, производя обыски, мы часто буквально ходили по золоту. И никто не притрагивался к нему. Брезгливо отталкивали. В нашем представлении это было богатство, против которого боролись, которое ненавидели всем своим существом.

Доказывать свою честность я не хотел. Если товарищи допускают возможность такого преступления, значит я похож на взяточника. Пусть решают сами. Думал, конечно, о семье. Это было больно. Жена извелась, почернела. Уже не спрашивала, как мои дела, только смотрела и ждала.

До меня дошли слухи, что Петерс передал андижанское дело для перепроверки секретарю партбюро Полису. Все-таки не решался на основе лишь одного подозрения осудить человека к высшей мере, захотел убедиться в моей недобросовестности, предвзятости. Десять дней Полис изучал протоколы допросов и документы. Через некоторое время сказал:

— Перепроверка закончена.

Я замер. Легко было теперь объяснить испуганный взгляд товарища. Что решено?

— Твое заключение правильное, — продолжал Полис. — Я присоединяюсь к нему.

Не помню, говорил еще что-нибудь секретарь партбюро или ушел сразу, я стоял, опершись о стенку, чтобы не пошатнуться.

— Товарищ Юденич, зайдите к Петерсу, — донеслось до меня издалека. Кто-то нашел меня в коридоре и передал распоряжение полномочного представителя.

Петерс, как всегда, был строг и холоден. Он молча вынул из ящика стола браунинг и протянул мне:

— Ну и горячий ты, — произнес он после того, как я нацепил кобуру на пояс. — Нельзя быть таким, а еще чекист…

Я не знал, что ответить ему. Слишком много пережил и слишком был взволнован. Петерс посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.

— Извини, я подумал о тебе плохо… Это самое страшное… Теперь все кончено… Оставайся таким, каким был. Верность революции и чистота души — наше оружие…

Снова продолжалась работа. Без отдыха и сна. Работа, которую мы называли служением долгу. Теперь ее именуют чекистской работой.

На одной из неприметных улочек старого китайского города приютилось несколько крошечных кустарных мастерских. Все они были ветхими, задымленными, темными, так что в сумерках, всегда царивших здесь, с трудом удавалось разглядеть мастеровых, склонившихся над работой. Они пилили, сверлили, стучали молотками, и по этим звукам угадывался кузнечный ряд. Не все были здесь кузнецами, но улочка почему-то именовалась кузнечной. По-китайски, конечно. Существовало у нее и другое название — таранчинское. На этом языке говорило большинство местного населения.

Мастерские в то время принадлежали состоятельным ремесленникам — казахам, татарам, узбекам, таранчинцам, русским. В 20-м году в этой китайской провинции особенно много оказалось русских. Белогвардейские банды, разбитые в Семиречье, через горы ушли на Восток и, естественно, попали за кордон, где были интернированы китайскими властями и временно осели. Именно временно, так как главари банд Анненков, Дутов, Сидоров перешли границу не в целях прекращения войны, а для передышки и накапливания сил. В Западном Китае прибежища искали все, кто был изгнан революцией, кому предстояло расплачиваться за свои преступления перед народом. Мне приходилось встречать в Кульдже помещиков, купцов, жандармов, царских чиновников, белых офицеров всех национальностей. И не просто встречать, а находиться среди них, слышать их речи, чувствовать настроение этих озлобленных людей. Они горели желанием вернуться в Россию, чтобы прежде всего мстить. Каждый надеялся вернуть утраченное, сесть на то место, с которого его согнал народ. Не стесняясь, эмигранты носили старые мундиры и ордена, даже хвалились ими. И это понятно: здесь, в Кульдже, существовали очень схожие с дореволюционной Россией порядки, местные власти заботливо относились к белогвардейскому отребью, выказывали бывшим чиновникам и военным свое внимание. Атаман Анненков, например, хотя и считался интернированным и значился арестованным, пользовался свободой и жил припеваючи. Синьцзянские власти не только не притесняли его, напротив, поощряли провокационную деятельность бывшего командующего семиреченскими белоказачьими бандами.

Так вот, одну из мастерских в Кульдже держал русский офицер и работали в ней бывшие белогвардейцы. Правда, мало кто знал, что в прошлом эти мастеровые значились прапорщиками или есаулами. Вместо прежней формы на них были рабочие куртки, косоворотки или кузнечные фартуки.

Если бы я не знал прежде в лицо владельца кузницы, то, конечно, не обратил бы внимания на человека в простой штатской одежде. Обыкновенный содержатель маленького дела, без особых примет, ни толст, ни худ, ни горбат, ни хром. Добродушен, в глазах лукавинка, взгляд пытливый. Кузнецы тоже по виду простецкие ребята. Честно говоря, я вполне мог пройти мимо мастерской и мимо ее хозяина. Адрес был довольно туманный: кузница. А кузниц в Кульдже тьма-тьмущая. Тогда автомобили были редкостью, в Синьцзяне — тем более; помню, два раза и видел здесь грузовую машину, а так — все лошади, верблюды, ослы, поклажа на телегах и арбах. Работы для кузнецов невпроворот: кому шину на колесо изготовить, кому костыль вбить, кому удила выковать. А уж подковам счета нет. Весь транспорт на подковах. Город торговый, через него каждый день сотни караванов проходят, десятки обозов, вьючных лошадей гонят со всех сел.

Большинство кузниц прилепилось у базаров и караван-сараев, часть — на главных проезжих улицах, несколько — у входных ворот города, около дунганских харчевен и чайных. Моя кузница, я уже называю ее своей, поскольку из тысячи ищу лишь одну, оказалась ни в центре, ни вблизи постоялых дворов, ни у выезда из Кульджи. Хозяин выбрал для нее самое неудобное, на мой взгляд, место — тихую, маленькую улочку за базаром. Поди догадайся, что там кузница. Ни один возчик, ни один караванщик не забредет сюда. Но кузница работает, люди носят мастерам всякую всячину — от мотыги до замка и лампы. Впрочем, хозяин, видно, не особенно заинтересован в заказах, не зазывает людей, не торопит рабочих. Сам до молотка и горна не дотрагивается, поглядывает издали. Чаще сидит в задней комнатушке и пьет чай, беседует с друзьями, которые иногда захаживают в кузницу.

Трудно было набрести на эту мастерскую. И пока я нашел, стер подметки, пыли наглотался до одурения. Пыль в Кульдже особенная — густая, тяжелая, вязкая, пройдет караван — солнца не видно, а если всадники скачут — полдня будет стоять туман. Когда, наконец, увидел хозяина кузницы и удостоверился, что попал, куда надо, на душе стало легче. До этого дважды заглядывал сюда, а владельца не заставал, чуть было не оставил мастерскую в покое, другого человека принял за хозяина, а другой мне — без надобности.