— Дурак и есть, — заикаясь, произнес он. — Вижу, люди простые, думал не разберетесь.

Я начал писать постановление о вынесении ефрейтору приговора. Ему полагалось два года тюрьмы за то, что с умыслом ввел в заблуждение следственные органы.

— Погоди! — остановил меня Богомолов. — Признался все же человек… Раскаялся, вроде… — Он повернулся к удрученному ефрейтору, спросил мягко: — Раскаиваешься?

— Так точно… Вы уж простите.

— Трудом и верностью Советской власти должен искупить свою прошлую и настоящую вину.

Ефрейтор опять вытянулся в струнку и отрапортовал:

— Буду стараться.

Мы отправили его в военкомат. В сущности, никакой особой вины у него ни в прошлом, ни в настоящем не было. Сам из бедных крестьян, он оказался у белых по мобилизации.

Но этот курьезный случай не только характеризовал обстановку того времени, но в определенном смысле раскрывал ту самую формулу, которую Богомолов выражал фразой «решать по совести». В особые минуты он говорил более точно — решать по революционной совести. Здесь был классовый оттенок, который и помогал находить нужную точку зрения. Я понял это, уяснил понятие, казавшееся вначале условным и даже нереальным. Да, революция должна исходить из положений, вызванных враждующими между собой классами, карать поднявших на нее оружие и щадить отбросившего его, отличать чужого по классу от своего, забредшего во враждебный стан по ошибке. Если же свой предавал, его настигала жестокая расплата.

Особенно беспощадной была кара, когда свой поднимал руку на своих. Помню, мне пришлось разбирать одно дело в поселке Троицком. Там формировалась часть для отправки на Ашхабадский фронт. Накануне выступления произошла стычка между красноармейцами и сельчанами, приведшая к убийству. Меня срочно направили в полк для расследования и ареста виновных. Довольно быстро удалось разобраться в обстановке, навести порядок. Но на обратном пути один лихой кавалерист, видимо, из числа тех, кто был повинен в смуте, решил «посчитаться» со следователем. Группа верховых окружила меня и, размахивая оружием, отобрала лошадь. Инициатор этого насилия присвоил себе трофей, а мне с усмешкой выдали расписку. «Грабеж» сопровождался руганью, щелканьем затворов.

— Стаскивай его с седла! — озлобленно кричали кавалеристы.

— Не жалей канцелярскую крысу!

Первым желанием моим было выхватить браунинг, но благоразумие предостерегло от этого рискованного шага. Против целого полка не повоюешь. Начнется перестрелка, заварится такая каша, что потом и не расхлебаешь. Главное, полк задержат, а ему срочно надо на фронт.

Я отдал коня. Единственное, что смог сделать, это предупредил:

— Лошадь казенная.

— Наплевать.

— Судить будут.

— Это мы еще посмотрим.

В тот же день в Ташкенте, в казарме на Урде, был арестован мародер из кавалерийского полка и, по распоряжению начальника Особого отдела, доставлен на Уратюбинскую улицу для допроса.

— Что будет? — спросил я сотрудника отдела, выезжавшего в казарму.

— Для поддержания дисциплины расстреляют мародера, а тебя под суд, чтобы берег казенную собственность.

Во мне заговорила совесть, не общая, отвлеченная, а личная, если так можно выразиться. Я бросился за содействием к Богомолову.

— Выручайте!

— Кого выручать? Этого мародера? Если все начнут грабить народную собственность, нападать на представителей рабочей власти, так мы и недели не продержимся.

Все это старичок произнес сухо, со строгостью в голосе, но пошел, однако, к Воскину выяснить вопрос.

Пробыл он у начальника отдела с полчаса. Вернулся такой же хмурый, но в глазах светился добрый огонек.

— Кремень, этот Воскин. Не уломать его. И молодец, нечего со смутьянами цацкаться: к стенке!

Внутри у меня похолодело: значит, все-таки расстреляют. Теперь, когда событие было уже позади и волнение улеглось, наказание показалось слишком суровым.

— Из-за лошади — смертная казнь! — ужаснулся я.

— Разве в лошади дело, — пояснил Богомолов. — Дело в нарушении революционной дисциплины.

Добрый огонек продолжал светиться в глазах старичка.

— Счастливо отделался, сукин сын, — усаживаясь за стол, закончил свою беспощадную речь Богомолов. — Тридцать суток ареста вместо расстрела, а тебе выговор… Тоже счастливо отделался…

Я часто вспоминаю этот случай. Он кажется мне, как и случай с ефрейтором-капитаном, характерным для того времени. В сложной обстановке классовой борьбы многие совершали ошибки, попадали под влияние контрреволюционных элементов, но при всей беспощадности революционных законов заблудившихся щадили. Поэтому, когда слышишь категорические заявления далеких от событий того времени людей относительно слепой кары, чувствуешь необходимость возразить. Я сам находился в центре борьбы за революционную дисциплину и как очевидец могу сказать: слепого возмездия со стороны революционной власти не было, днями и ночами мы сидели, разбирая дела контрреволюционеров, копаясь в фактах, просеивая материалы сквозь строгое сито объективности. Враги же, едва захватив где-либо власть с помощью мятежа или вооруженного насилия, немедленно уничтожали всех, кто хоть как-то был причастен к Советской власти. Достаточно вспомнить Осиповский мятеж в Ташкенте, рейды белоказаков в Семиречье, налеты басмачей на кишлаки и города — везде кровь лилась рекой, горели костры с человеческими телами, грохотали залпы расстрелов.

А революционные органы, несмотря на труднейшую обстановку в условиях ожесточенного белого террора, старались соблюдать социалистическую законность, базировавшуюся на твердых классовых принципах.

Приведу еще пример, подтверждающий революционную принципиальность органов Советской власти.

В Бостанлыкском районе, близ селения Бурчмулла, была организована сельскохозяйственная коммуна. Как всякое начинание, она нуждалась в энергичных, революционно настроенных людях. Именно таким был ее председатель. Он собрал бедняков, отрезал от байских владений кусок земли и принялся строить новую жизнь. В горах родилась коммуна. Много неожиданного, даже романтического было в этом удивительном деле. На склонах хребтов зардели красные флаги, с песнями выходили в поле люди. Самое дерзкое было в том, что председатель начал борьбу против устоев шариата — он мечтал о кишлаке, где женщины станут свободными и равноправными. Он призвал их снять паранджу — вековой позор Востока.

Его убили. Зверски. На базаре подстрекаемая баями и духовенством толпа стянула его с лошади, закидала камнями, затоптала ногами. Труп бросили в ров.

Мне было поручено выехать на место событий, расследовать дело, арестовать и доставить в Ташкент зачинщиков. В помощь снарядили одного конного красноармейца. Ни начальник отдела, ни я не знали положения на месте, не представляли себе, что такое горный кишлак, где только что баи совершили убийство и где практически они хозяйничали.

На лошадях мы доехали до селения, но перебраться на другой берег Чаткала, где находился сельсовет, не смогли. Мост через поток, сожженный осиповцами, восстановлен еще не был, единственным средством сообщения оказался трос с люлькой. Пришлось красноармейца оставить с лошадьми на этом берегу, а самому в люльке преодолевать ущелье. Причем и этот способ не был всем доступен. Только мандат Особого отдела открыл мне путь на противоположный берег.

Был уже вечер, когда я пешим добрался до Бурчмуллы и отворил дверь сельсовета.

Не откладывая дела, стал вызывать жителей кишлака и расспрашивать об убийстве. Первый вопрос: кто подстрекал к убийству председателя коммуны и кто убивал? Видимо, представителя власти уже ждали, поэтому результат допроса был подготовлен местными баями. Все отвечали одинаково: чьи руки поднимались — не разберешь, кто первый замахнулся — неизвестно. Иначе говоря, все виновники, всех надо судить. Заговорщики провели большую работу. Я не сомневался, что были пущены в ход угрозы, подкуп, во всяком случае целый кишлак отвечал по подсказке. Никаких отступлений, никаких вариаций, точная формулировка: не знаем, не видели, все виноваты.