Итак, для меня Великое путешествие началось, когда Стив навсегда покинул нас. Я прекрасно понимал, что ответственнейшая роль единственного ребенка в семье мне не по силам. На каждом шагу я натыкался на беспомощно-осуждающий взгляд матери: я был воплощенной противоположностью Стива. Она презирала меня за то, что я не блондин, не спортсмен, не образцовый чарлстонец. Мне никогда не приходило в голову, что мать могла бы и не обижаться на меня за мою неспособность превратиться в того ребенка, которого она обожала и потеряла. На долгие годы я погрузился в мутные глубины собственной души и с удивлением обнаружил, что сделанных там открытий достаточно, чтобы напугать меня до конца жизни. Прикосновение безумия было столь ощутимым, что мое хрупкое детство едва не очутилось на дне реки. Потребовалось много сил, чтобы привести себя в порядок. Я всегда чувствовал, как из непроходимых дебрей моего существа за мной наблюдает сильный, непобедимый дух, который с великим терпением ждет того дня, когда я вернусь к жизни, повинуясь неистребимому инстинкту самосохранения. В самые черные времена он одиноко и преданно ждал моего приказа, чтобы встать рядом со мной, плечом к плечу, когда я наконец решусь выйти навстречу миру и заявить свои права.

Я оказался поздним овощем, о чем очень сожалею. Родителям пришлось напрасно страдать, дожидаясь, пока я дозрею и займу свое место за общим столом на празднике жизни. Первые признаки своего возрождения я заметил гораздо раньше, чем они. Мать поставила на мне крест, когда я был совсем ребенком, и о моем излечении не грезила даже в самых смелых мечтах. И все же в годы бесславной, ниже своих возможностей, учебы в старших классах я подготовил предпосылки для блестящего финиша, а мать даже не заметила, что я наконец-то к нему готов. Я возвел непроницаемую крепость собственного одиночества и обитал в ней, а потом решил сровнять ее с землей, и меня не заботило, какой ущерб это принесет окружающим и не пострадают ли они от обломков.

Мне исполнилось восемнадцать лет, а у меня не было ни одного приятеля моего возраста. Ни одному юноше в Чарлстоне не пришло бы в голову пригласить меня к себе в гости или на выходные в загородный дом на побережье.

Я твердо вознамерился изменить такое положение. Я решил стать самой интересной личностью, когда-либо рожденной в Чарлстоне, и поделился своим секретом с родителями.

На восемнадцатом году жизни в самый обычный день жаркого лета я вскарабкался на магнолию у реки Эшли с ловкостью, приобретенной в результате длительных тренировок. С верхушки дерева я обозревал родной город, напитанный горячими соками июня. Солнце начинало садиться, окрасив облака на западе у линии горизонта в красный цвет. На востоке виднелись крыши, фронтоны, колонны города, который был моей родиной. Я только что дал обещание родителям и хотел, чтобы оно сбылось — и ради них, и ради себя. И ради Чарлстона. Я хотел стать человеком, достойным такого легендарного города.

У Чарлстона особенный сердечный ритм и неповторимые отпечатки пальцев, свой портрет, особые приметы и уникальная процедура опознания. Это город умышленных хитрых сплетений, изобретательных чертежей, это город, который замер в позе преклонения перед красотой. Сидя на дереве среди листвы, я смотрел вниз, на город, и мне казалось, что я вижу очертания собственной судьбы. Тут и дороги, которые оборачиваются тупиками и никуда не ведут, и жемчужины, которые сияют подобно особнякам на городских улицах. Глядя сверху, я постигал замысел своего города, того самого, который преподал мне уроки искушения красотой и научил не доверять показному, поддельному. Я обратил лицо к звездам и едва не совершил опрометчивый поступок: попытался угадать будущее, но вовремя одумался.

Мальчик вовремя спохватился и сошел в город, который окрашивает действительность в янтарные цвета и обладает магической силой, заповедной для младших ангелов.

Все на свете имеет свою причину. Это знание досталось мне нелегким путем и задолго до того, как я понял, что к истине, к подлинному знанию только нелегким путем и можно прийти. С раннего детства я остерегался всевозможных средств передвижения, облегчающих этот путь. И хотя я считал, что выбираю самую безопасную дорогу, мне все же не удавалось избежать ловушек судьбы. Будучи застенчивым ребенком, я рос, одолеваемый страхами, и в глубине души полагал, что мир всегда готов напасть на меня. Вплоть до последнего школьного лета мне казалось, что моя судьба лежит, свернувшись кольцами, и вот-вот набросится на меня в один жаркий день, который не за горами.

16 июня 1969 года произошло несколько не связанных между собой событий. Я узнал, что моя мать некогда была монахиней католического ордена Святого Сердца. Автофургон фирмы «Атлас» для перевозки мебели дал задний ход и подъехал к единственному на нашей улице особняку XIX века, расположенному через дорогу от нашего дома. Двое сирот подошли к воротам приюта Святого Иуды, что на Брод-стрит, за собором. Газета «Ньюс энд курьер» сообщила, что на Ист-Бэй-стрит возле дома Ратлиджей-Беннетов во время облавы задержано несколько человек с наркотиками. Мне было восемнадцать лет, и у меня была репутация тугодума. Я не сумел почувствовать тектонических толчков, которые предвещали, что история моей жизни пришла в движение и начала развиваться помимо моей воли. Только через много лет я усвоил, что судьба может настигнуть, вонзить в тебя окровавленные когти, а когда ты обернешься, желая посмотреть ей в глаза, она прикинется мебельным фургоном, сиротским приютом, облавой на наркотики. Если б я знал тогда, что мне предстоит, я никогда не понес бы коробку с вафлями новым жильцам через дорогу, ни словом не обмолвился бы с сиротами, не стал бы знакомиться с двумя учениками, которых выгнали из школы «Портер-Гауд» и быстренько зачислили на последний год в нашу, «Пенинсулу».

Но судьба крадется за тобой на мягких кошачьих лапах, неотвратимая и кровожадная. В момент рождения, когда мать берет тебя на руки, уже предопределен момент твоей смерти — самим строением только что произведенных на свет клеток. Мать передает тебя на руки отцу, и он ласково щекочет твой животик, в котором со временем заведется раковая опухоль, и заглядывает тебе в глазки, где уже имеются затемнения, которые превратятся в меланому. Отец похлопывает тебя по бочку, где расположена печень, в которой со временем заведется цирроз, прислушивается к подкожному току крови, избыток сахара в которой обернется диабетом, и восхищается формой твоей головки, мозг которой будет разрушен ударом инсульта. Отец ловит стук твоего сердца, а оно, истерзанное страхами, унижениями, несправедливостями, однажды взорвется в груди, как звезда, чтобы возвратить Вселенной свой свет. Смерть живет в каждом из нас, она запускает таймер в миг нашего рождения и, отмерив срок, является в назначенный час.

Тем июньским утром я проснулся в четыре тридцать, оделся, на велосипеде проехал к северному побережью Колониал-лейк, где в темноте стоял грузовик со свежими номерами «Ньюс энд курьер» и дожидался меня. Я брал толстые пачки газет, туго перетянутые резиновыми ремнями, и засовывал в объемистую сумку, которая висела у меня через плечо. Я все делал быстро и ловко. Вот уже три года я развозил газеты. В свете фар виднелся затылок Юджина Хаверфорда, он записывал то ли адреса новых подписчиков, то ли жалобы старых. Юджин закуривал уже вторую сигару за утро, его дыхание доносило до меня запах бурбона «Четыре розы». Хаверфорд полагал, что запахом сигар можно перебить запах виски, которое имел обыкновение пить с утра пораньше.

— Примет, Лео, мой глубокоуважаемый чарлстонский друг! — сказал мистер Хаверфорд. Говорил он так же медленно, как двигался.

— Здравствуйте, мистер Хаверфорд.

— У меня для тебя два новых подписчика. Один на Гиббс-стрит, другой на Саут-Бэттери. — Он вручил мне две бумажки с адресами, написанными крупными буквами. — И еще есть одна жалоба. Эта чокнутая с Легар-стрит утверждает, что не получала газет всю неделю.