Я открыл книгу «Чарлстонская кухня», купленную отцом в тот день, когда меня отвезли в больницу Святого Франциска, и нашел страницу с рецептом кунжутных вафель, предоставленным миссис Густав Максвелл, в девичестве Лизеттой Симонс. Мы с отцом испробовали почти все рецепты из этой редчайшей книги, составленной по инициативе Лиги молодых христиан и изданной при всеобщем одобрении в 1950 году. Каждый раз, готовя по рецептам из «Чарлстонской кухни», мы с отцом имели бешеный успех, а уж кунжутные вафли были вне конкуренции. Я начал с обжарки кунжутного семени на толстостенной сковороде. Потом растер два стакана коричневого сахара с пачкой несоленого масла. Добавил стакан белой муки, смешанной с пекарским порошком и щепоткой соли, вбил свежее яйцо — отец покупает их на ферме близ Саммервилла. Когда кунжутные семечки приобрели коричневый цвет, зазвонил телефон. Я выругался про себя. Ругаться мне было строго запрещено, в этом сходились оба родителя, они мечтали воспитать сына, который не в состоянии произнести слово «дерьмо». «Сына без дерьма», если можно так выразиться.

— Добрый день. Это квартира Кингов, — произнес я в трубку. Южное происхождение делает галантность непринужденной.

— Могу я поговорить с сестрой Мэри Норбертой? — спросил незнакомый женский голос.

— Мэри Норбертой? Простите, вы ошиблись. Такая здесь не живет.

— Простите, молодой человек. Думаю, это вы ошибаетесь. Мы с сестрой Норбертой вместе проходили послушание в ордене Святого Сердца много лет назад.

— Моя мать — директор школы. Моей школы. Я уверяю вас, вы ошиблись номером.

— А вы, должно быть, Лео. Ее младший сын.

— Да, мадам. Я Лео, ее сын.

— Вы очень симпатичный молодой человек. Только очки вас портят. Советую их снимать, когда папа вас фотографирует.

— Он фотографирует меня всю жизнь. Я даже плохо помню, как он выглядит, — его лицо всегда скрыто за фотоаппаратом.

— Ваша мама гордится вашим остроумием. Вы унаследовали его по отцовской линии.

— Откуда вам это известно?

— Ах, я, кажется, не представилась? Я сестра Мэри Схоластика. Звоню, чтобы поздравить вашу маму с Днем Блума. Вы, наверное, много раз слышали мое имя?

— Простите, не припоминаю, сестра Схоластика.

— Неужели мама не рассказывала вам о своей жизни в монастыре?

— Никогда.

— О боже. Надеюсь, я не раскрыла семейную тайну?

— Не уверен. Вы хотите сказать, что мы с братом незаконнорожденные?

— Ах, боже мой, нет! Мне надо прополоскать рот. Такое чувство, будто съела тапочку. Так она вас воспитывает в феминистском духе? Она хвастается, что в феминистском.

Моя мать действительно этим хвасталась всегда и везде.

— Боже правый! — прошептал я. — Вы на самом деле знакомы с моей матерью. Как вы ее назвали: сестра Норберта?

— Самая красивая монахиня из всех, кого я видела. Из всех нас, точнее говоря. В своем одеянии она напоминала ангела! Она будет позже?

— Я могу вам дать номер ее рабочего телефона.

Закончив разговор, я был в такой ярости, что с трудом себя контролировал. Но все же закончил стряпню: добавил в тесто ваниль и кунжутные семечки, кофейной ложкой выложил тесто на противень, покрытый алюминиевой фольгой, и поставил его в духовку на слабый огонь. Только после этого я набрал номер телефона матери.

Когда она сняла трубку, я сказал:

— Раньше я называл тебя матерью. А теперь оказывается, что ты сестра Норберта.

— Это одна из твоих шуток?

— Тебе виднее, мама дорогая, шутка это или нет. Я готов на коленях молиться перед святым Иудой, покровителем всех отчаявшихся, чтобы это оказалось шуткой.

— Кто тебе это сказал?

— У нее еще более идиотское имя, чем Норберта. Сестра Схоластика.

— Ей запрещено звонить мне домой.

— Но сегодня же День Блума, мамочка! — В моем голосе была далеко не одна капля сарказма. — Ей не терпелось поздравить тебя.

— Она была пьяна?

— Мы разговаривали по телефону. Запаха не уловил.

— Немедленно оставь этот тон, молодой человек. Я требую.

— Да, сестра. Повинуюсь, сестра. Простите, сестра.

— Я не делала из этого секрета. На моем комоде стоит фотография. Я снялась с родителями и твоим отцом. Посмотри на нее.

— Почему нельзя было просто сказать мне? И не хвастаться на каждом углу, какая ты феминистка.

— Ты всегда был странным ребенком, Лео. Стив прекрасно знал, что я была монахиней. Но ты совсем другой, с тобой очень трудно. Не знаешь, как к тебе подойти.

— Мне потребуется время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Как-никак не каждый день парень узнает, что его мать — профессиональная девственница.

— Мое послушание очень много дало мне, — резко подытожила она и сменила тему, уйдя от разговора, что было для нее нехарактерно. — Ты испек кексы для новых соседей?

— Пеку. Не кексы, а вафли. Их нужно будет еще остудить.

— Не опаздывай. Ланч в яхт-клубе. В четыре часа встреча с тренером. И еще, Лео. Я горжусь тем, что воспитала тебя в феминистском духе.

— Ничего удивительного, что во мне видят ненормального. Я продукт воспитания монахини, — неожиданно для себя брякнул я.

Было уже три часа, когда я вынул вафли из духовки. В кухню вошел отец с двумя сумками продуктов.

— Кунжутные вафли? — Он потянул носом. — Не помню, чтобы они упоминались в «Улиссе».

— Это не для праздничного пира. Это для новых соседей. Поселились через дорогу, помнишь?

— А теперь папа должен поцеловать самого славного мальчика на свете! — поставив хозяйственные сумки на прилавок, сказал Джаспер Кинг.

Я застонал, понимая, что сопротивление бесполезно. Отец поцеловал меня в обе щеки, как научился в Италии во время Второй мировой войны. Всегда, когда я был маленький, отец находил предлог, чтобы поцеловать нас с братом в обе щеки. Подросши, мы со Стивом усвоили манеру стонать, когда он к нам наклонялся.

Очень осторожно я уложил вафли в круглую жестянку из-под соленых орешков, предварительно отведав одну, чтобы проверить, можно ли моей стряпней угощать новых соседей. Оказалось, вполне.

— Пойду отнесу соседям, — доложил я отцу. — Между прочим, звонила сестра Схоластика.

— Надо же, сто лет ничего не слышал о ней.

— А ты с ней знаком? — спросил я, обходя стороной тему монашеского прошлого моей матери.

— Конечно, я знаком со Схоластикой. Она была подружкой невесты на нашей с мамой свадьбе. Кстати, я встретил судью Александера с Брод-стрит. Он сказал, что твой инспектор по пробации очень тебя хвалит. Я ответил, что ты стараешься.

Фургон уже уехал, когда я пересек улицу и подошел к дому семьи По. Жестянка с вафлями согревала мне руки, Я поднялся по ступенькам дома XIX века, нуждавшегося в косметическом ремонте. Я дважды постучал в дверь, услышал шаги босых ног. Дверь открылась, и я впервые увидел Шебу По, которая после приезда в Чарлстон стала его первой красавицей. С кем бы я потом ни говорил, все — и мужчины, и женщины — навсегда запомнили момент, когда впервые увидели эту нереальную, сказочную, белокурую красоту. Нужно признаться, что вообще-то мы в Чарлстоне избалованы красотой. Чарлстон славится прелестью своих утонченных и прекрасно воспитанных уроженок. Но высокая фигура Шебы в дверном проеме, ее облик пробудили во мне такое вожделение, что я едва не впал в один из смертных грехов — такие мысли пронеслись в моей голове при виде ее. Это не было простым восхищением женской красотой — охваченный то ли негасимой жаждой, то ли неутолимым голодом, я почувствовал себя так, словно на меня навели порчу. Ее зеленые глаза поглотили меня, но я успел заметить на щеках золотистые веснушки.

— Привет! — сказала она. — Меня зовут Шеба По. Теперь я буду жить в этом доме. Сзади крадется мой брат Тревор. Он напялил мои балетные туфли.

— Очень мило, я надел свои!

Тревор возник рядом с сестрой, и я онемел при виде его: лицом и фигурой он походил на эльфа. Он был, пожалуй, еще прекрасней сестры, хоть это уже, наверное, противоречит законам природы…