Мальчишка быстро засунул ее в штаны, Сережка выскочил из-за стола, схватил брата за рубаху, тот закрутился на месте, пытаясь вырваться.

— Мне немного, на ремешок для ружья, тебе можно, да, — пыхтел мальчишка. — Я видел, как ты у папки пистоны таскал. Сам бабахал, а мне не дал. Вот мама из города приедет — все расскажу.

— Маленький, а уже ябедничаешь. — Сережка выпустил брата. — Папка узнает, всыплет тебе. Давай развяжу.

— Ты не сможешь, они тугие. — Мальчишка достал из штанов веревку, протянул мне. Была она вся в узлах, некоторые из них мокрые от слюны. Ребятишки окружили меня, тихонько посапывая носами. Я поймал себя на том, что все мои мысли все-таки не здесь, а дома.

«Где же все-таки он? Куда уехал? Зачем? Может, разругался с Верой? Или чем-то обидела хозяйка, сказала что-нибудь неосторожно? Завязывается все легко, а вот распускать приходится зубами, а иногда и это не помогает».

Вошел Елисеев. Лицо у него побурело, точно налилось свекольным соком.

— Ты здесь! — приветливо кивнул он. — А я там с техником у самолета был. Двигатель только что прогоняли. Надо сказать, вовремя вы привезли больных. Шоферу и еще двоим ребятишкам уже сделали операции. Врачи говорят — были в тяжелом состоянии.

Глаза у Елисеева смотрят чудно, один вроде бы на меня, другой — куда-то мимо. Желтые нашивки на пиджаке выцвели, загнулись по краям, точно прошлогодние листья. Он не спеша разделся и потом, что-то вспомнив, засуетился на кухне.

— Сейчас позавтракаем, а потом и поесть не успеешь.

Он полез в буфет, чтоб я успел спрятать веревку.

Я быстро смотал ее, засунул за штору — все-таки нехорошо подводить мальчика. За эту неделю мы сдружились с ним. После полетов Сережка первым встречал нас на стоянке. Я открывал дверку, он залезал в кабину, садился в пилотское кресло. Мне нравилось смотреть на него в эти минуты; единственно жалел, что нет рядом Кости.

Елисеев, разливая в тарелки суп, приговаривал:

— В прошлом году тридцать кулей картошки накопали, тайга кормит: ягоды, грибы, орехи.

Он смахнул со стола хлебные крошки, как бы извиняясь, добавил:

— Намусорили, черти. Без матери замотался я с ними. Ну ничего, приедет, наведет порядок. Ты давай присаживайся, в ногах правды нет.

Сережка позвал ребятишек, они расположились напротив. За столом сразу же стало шумно и тесно, но едва из-под пола показалась голова отца, как они примолкли, дружно заработали ложками.

Мне нравилось бывать в этой семье. Чем-то она напоминала мое детство. Вот так же мы все вместе собирались за столом, шумели. Я ловлю себя на том, что сейчас смотрю на семью начальника аэропорта уже с другим интересом. В их скоротечных радостях и бедах ищу свое, точно примеряя, что бы в том или ином случае сказал, сделал я.

— Ты не стесняйся, будь как дома, и не думай почем зря, — гудел Елисеев. — Я тоже из дому убегал. Раньше жили мы на станции. Так вот, однажды забрался в вагон и уехал. Под Красноярском сняли. Ну дома, естественно, выдрали. Или вот, помню, тетка привезла из города ежа. Так я двадцать километров топал, чтобы посмотреть на это чудо.

Ребятишки перестали есть, открыв рты, смотрели на отца.

В комнату ввалился Добрецов, отыскал меня взглядом, улыбнулся:

— Ты, я вижу, не торопишься домой. Пошли на самолет, туман расходится.

Мы выскочили на улицу, следом за нами вышел Елисеев, он торопливо попрощался и полез к диспетчеру на вышку. Туман расходился, будто кто-то сливал мутноватый отстой. Уже хорошо виднелись дома в поселке, на ними проступил темный склон горы. Возле самолета дымился аэродромный подогреватель, к капоту тянулся брезентовый рукав. В самолете холодно, обшитое дерматином сиденье точно каменное. Вслед за мной протиснулся Лешка. В кабине стало тесно и даже как будто теплее.

— Смотри, что-то забыли, — сказал Лешка. Наперерез к самолету, проваливаясь в снег, бежал Сережка. Он принес унты, которые я купил в Заплескине для Альки Серикова. Я выскочил из кабины, взял у него унты. Он еще долго стоял на стоянке. Когда самолет отделился от земли, он сорвал с головы шапку, помахал ею вслед. Тайга, присыпанная снегом, напоминала тертую наждачную бумагу, холодное солнце низко висело над горизонтом.

Сорокин ждал нас на стоянке. Рядом о ним стояла Зинаида Мироновна. Она крутила головой, поворачиваясь то к Сорокину, то в сторону нашего самолета. Я пытался по внешнему виду определить, с какой вестью они ждут меня, — уже то, что хозяйка пришла сюда, не предвещало ничего доброго. Сорокин подошел к плоскости самолета, показал рукой, чтобы я открыл форточку.

— Ты поезжай в Релку, — громко сказал он. — По всей вероятности, он там. Даю тебе пять дней. Найдешь брата, позвони, я сейчас улетаю — срочное санзадание.

Сорокин загнул рукав, посмотрел на часы и, тяжело ступая, пошел к соседнему самолету. Через минуту они уже рулили на взлетную полосу.

— Дождались наконец, — сказала Зинаида Мироновна. — Звонили Владимиру Михайловичу, Кости у него нет. Жена в больнице, вот-вот родить должна, а то бы он тоже сюда приехал.

— Я сейчас сразу же поеду, — заторопился я.

— Ты поезжай, поезжай! За Верой я присмотрю, она сейчас в школе. Переволновалась, всю ночь не спала.

Хозяйка повернулась к Добрецову и масляно, точно загоняя петушка в курятник, сказала:

— Валюша просила вас зайти, она уж наказывала, наказывала. Ждет.

Добрецов покосился на меня, принужденно рассмеялся:

— Вечером заскочу.

И вот снова Релка. Будто месяц назад я и не уезжал отсюда. Снег потемнел, южная сторона сугробов вдоль насыпи была уже изъедена солнцем, крыши домов обросли сосульками, кое-где с них уже убрали снег. За домами узкой дымчатой полоской пламенел березняк, дальше вразброс темными корявыми клубками скакали по полю кусты боярышника, казалось, они тоже кого-то разыскивают и никак не могут найти. Воздух был свеж и звонок, небо высокое, мягкое, и хотя на улице все еще холодно, по всему чувствовалось — скоро весна.

Автобуса, как всегда, не было, но рядом с вокзалом стоял самосвал, рабочие забрасывали в кузов снег. Я обошел машину, нос к носу столкнулся с Алькой Сериковым.

— Как ты здесь очутился? — удивленно спросил он.

— Тебя искал, унты отдать.

Алька глянул на сверток в моих руках, лицо у него дрогнуло, поплыло растерянной улыбкой.

— Неужели привез? Ну, Степан, ну, молодец. Вот не ожидал.

— Ты сейчас куда?

— На протоку. Садись, подвезу. Мне как раз в поселок за папиросами съездить надо.

Алька открыл дверку, убрал с сиденья игрушечный автомат.

— Сыну везу, — поймав мой взгляд, объяснил он.

— Вот как, — опешил я, — когда успел?

Машина тронулась, я удивленно смотрел на Серикова, переваривая новость.

— Шиловых знаешь? Ну те, что за школой жили. Отец у них еще в пожарке работал?

— Это младшую, что ли?

— Нет, старшую, Тамару.

— Так она вроде замужем была.

— Была. Теперь моя жена. На прошлой неделе зарегистрировались.

Больше я спрашивать не стал.

Алька взял себе жену с ребенком. Кто бы мог подумать! Молодец, не испугался. Я представил лицо Галины Степановны, как она перенесла все это.

Дорога за станцией пошла под уклон к реке, машину то и дело подбрасывало на бугорках.

— С матерью живете? — поглядывая через стекло, спросил я.

— Нет, — коротко ответил Алька. Он достал папиросы, закурил. — В квартире Ефима Михайловича живем. Как только он к вам переехал, мне отдали его комнату. Ничего, жить можно.

Алька покосился на меня и, что-то вспомнив, засмеялся.

— Здесь с вашей собакой потеха. Ефим с работы приходит, а она его в дом не пускает. Он мне ее предложил. Я поначалу отказывался, зачем она мне? Но потом все же взял. Жалко пса. Так он сбежал обратно. Вчера мимо проезжал, вроде перестал лаять. Не знаю, чем он его приручил.

Мы подъехали к свалке, над ней тучей кружили вороны, казалось, недавно здесь был пожар и ветром носит по воздуху сгоревшую бумагу. Алька вывалил на берег снег. Он был какой-то изношенный, измятый, жить ему оставалось немного — до первого тепла. Спрессованные за зиму сотнями ног, во все стороны из куч торчали полосатые куски. Я поднял маленький кусочек, посмотрел на излом, колупнул ногтем. Снизу от темной земляной корочки снег шел толстым слоем. Выпало его с осени много. Может быть, по нему ходила мать? Кто знает! Где-то должны быть и наши следы. Я вздохнул.