Бабы и ребята разобрали ведра, полезли вверх. Ягоды действительно было много, казалось, ее рассыпали специально по склону. Сережка быстро набрал ведро. Он начал спускаться вниз и неожиданно наткнулся на Гришу. Тот сидел на поваленной сосне, рядом с ним примостился отец. Оба смотрели куда-то вниз. Сережка проследил за их взглядом. За распадком по склону, растопырив худые, сморщенные сучья, стояли голые, попорченные пожаром черные деревья. Под скалой виднелось темное, в рост человека, отверстие. Там была пещера. Неподалеку от входа, возле крупного и плоского, как стол, камня, — старое кострище, полусгнившие жерди.

— Что это? — спросил Сережка.

— Здесь дезертиры скрывались, — нехотя сказал Гриша-тунгус. — Место удобное, глухое, отсидеться можно, река рядом. У бурят скот воровали, иногда на тракт выходили. А потом мы оцепили это место, троих поймали, главаря в ключе застрелили, отбивался до последнего патрона.

Гриша посмотрел на Погодина.

— В сорок втором на Кадарском перевале Мишку Худоревского обстреляли. Меня арестовали тогда. А через несколько дней на станции кто-то напал на машину с продуктами. След потянулся в тайгу. Меня освободили — взяли проводником, тайгу я эту хорошо знал. Полгода гонялись мы за бандитами. В самый последний момент из-под носа уползали, тайгу они тоже хорошо знали. Вот здесь, в этом распадке, мы их и накрыли. А Мишка Худоревский до сих пор думает, что это я в него стрелял.

Погодин вспомнил встречу с Опариным на вокзале. Получив расчет в аэропорту, тот уезжал из Иркутска.

— Влип я тут в одну историю, — поблескивая глазами, шептал Опарин. — Через Мишку Худоревского, чтоб ему ни дна ни покрышки, влип. Хотя он и сам не виноват. Он посылки с Севера возил. В аэропорту его обычно встречали, ну а если нет, то он посылку у меня оставлял. А потом в одной из них золото оказалось. Ну а мы ведь ничего не знали. Таскали нас, таскали, спасибо Буркову, поручился за нас. Так бы, как пить дать, срок схлопотали.

Смутная догадка мелькнула у Погодина: знал ведь Худоревский, что возит, знал! Вон как уговаривал его перейти работать в аэропорт.

Стемнело, поблизости сонно просвистел рябчик, снизу потянуло сладковатым дымком костра. Погодин поднялся, заглянул в ведро, выбросил из него несколько листочков.

— Ты только женщинам не говори, — предупредил он Сережку. — Узнают, крик поднимут.

Ночью приснился Сережке сон, будто сидит он в кресле летающей лодки. Вокруг летчики с планшетами, в шлемофонах с очками. В пассажирской кабине, похожей на кабину автобуса, сидят ягодники, Гриша-тунгус, Погодин. Сережка начинает взлет, но самолет почему-то не слушается его и несется прямо на берег. Он хочет отвернуть в сторону, но самолет неуправляем, раздается треск сучьев, плеск воды. Сережка открыл глаза. Вокруг костра, скрючившись, лежали ягодники. За костром, у самой поды, он увидел Гришу-тунгуса, рядом с ним стоял отец. Переговариваясь вполголоса, они смотрели в темноту. Откуда-то сверху донесся треск, и снова все стихло.

— Сохатый приходил, — сказал Гриша. — Вечером чуть ниже, за ключом, я видел тропку. Зверь здесь еще не пуганный.

— Хорошее место, — согласился Погодин, — ягодное. Только выходить далеко. Пацанов жалко. Обратно в гору с полными горбовиками. Вот если бы самолет, ну лодку, на которых раньше летали. И чтоб мотор современный, помощнее. А то на тех мало брали — трех-четырех человек. Слабенькая техника была. Чуть мотор забарахлит, ужо груз надо было выбрасывать.

Гриша-тунгус подошел ближе к костру, стал что-то искать на земле. По его лицу запрыгали, заплясали тени, и Сережке показалось, что это не Гриша, а шаман, который сейчас возьмет бубен и начнет носиться вокруг огня. Наконец Гриша отыскал брезентовую куртку, накинул ее на Сережку и отошел обратно к костру.

— Димка Глухарев ко мне в сорок восьмом заезжал, — вновь услышал Сережка голос отца. — Они Сушкова и после войны искали. А началось с того, что во время войны охотники наткнулись на убитого. Скелет один остался. Рядом заржавевший пистолет. По номеру узнали — пистолет принадлежал Лохову. Вроде бы как он покончил с собой. Выходит, летчики не разбились, а сели на вынужденную. А что дальше произошло, одному богу известно.

Погодин подошел к костру, достал горящую ветку, прикурил.

— Сколько лет прошло, а не могу забыть Павла, Ваську Сушкова, — горестно продолжал он. — Хорошие были ребята. Васька-то с Худоревским, говорят, из одного детдома. Все друг перед дружкой. Только Мишке — куда до Сушкова! Тот орел был, а этот против него жидковат. Мишка ведь за Тамарой тоже ухлестывал. Когда она с Бурковым расходилась. Говорят, сватал. От ворот поворот дала.

— Сейчас в аэропорту многое изменилось, — заметил Гриша. — Меня в лесавиабазу приглашают инструктором-парашютистом.

— Пожалуй, и мне обратно в авиацию подаваться надо, — сказал Погодин. — На разных работах был, а душа там, где самолеты. Вот приедем домой, съезжу в аэропорт.

28 июня

Никифор уже связал плот. Осталось немного. Говорит, завтра отчалим. Скорее бы. Кормит меня из ложечки, а сам дошел — кожа да кости. Продукты кончились. Едим черемшу. Никифор ухитряется ловить рыбу. Я спрашиваю: как тебе это удается? Он смеется: говорит, для этого не надо иметь высшего образования, достаточно среднего соображения. Из прутьев сделал морду. Попадается разная мелочь.

Через месяц мне будет двадцать шесть. Летит время. Вроде бы еще вчера пацаном был. Если бы человеку было дано знать, что с ним будет, скажем, через день или год, как бы он, интересно, себя вел? Я не жалею, что попал в авиацию. Самолет дал мне все: любимую работу, друзей. Мне не надо напрягать голову или бежать в библиотеку, когда упоминают Якутск или, скажем, Бодайбо. Я все видел своими глазами. Я видел свою страну сверху. Разве этого мало?

Несколько лет длилась переписка с родственниками Жигунова. Анна оттягивала разлуку с Сережкой, ссылаясь сначала на то, что мальчик болеет и ехать ему опасно, потом подошла весна — грех парня отрывать от учебы, пусть закончит школу. Но в конце августа от Жигуновых пришло письмо, и Анна решила поговорить с Сережкой. Долго не могла начать, язык не поворачивался. Но тут подвернулся случай: младшая дочь забралась в комод и вывалила на пол альбом с фотографиями.

— Мам, а этот летчик наша родня? — поднял с пола фотографию отца Сережка.

Анна испуганно поглядела на него, ни с того ни с сего накинулась, накричала на Ольгу, та уползла за кровать, забилась в угол, часто-часто заморгала оттуда глазами.

— Это твой отец, — тихо сказала Анна.

Сережка недоуменно посмотрел на нее.

— Как, а папка? — кивнул он на висевший на стене портрет Погодина.

— Понимаешь, Сережа, я тебе не родная мать. Твоя мама умерла давно.

Сережка растерялся еще больше, оглянулся на Ольгу, та наконец-то решила напомнить о себе, заревела во весь голос.

— Да замолчи ты, — цыкнула на нее Анна. — Тебе тогда, Сережа, несколько месяцев было. Вы должны были лететь в Якутск, отца туда переводили. А тут один летчик потерялся. Твой отец ему на выручку полетел, но не спас и сам голову сложил. Здесь, на Ангаре, они с мамой утонули.

Сережка вдруг вспомнил, как однажды они с Косачевым бродили по острову, наткнулись на занесенный песком самолет. Внутри еще можно было различить приборную доску. Пустыми заржавевшими дырками она смотрела на них, и было отчего-то неприятно, словно на острове лежал забытый всеми человек. Ребята быстро ушли от него подальше. Так вот это был чей самолет!

— На той стороне раньше аэропорт находился, — махнул в сторону церкви Васька. — Батя рассказывал, самолет этот разбился перед войной. Народу утонуло, страсть! Сейчас такие не летают.

Разглядывая фотографии, Сережка вспомнил, что раньше они попадались ему на глаза и он спрашивал про них, но ему говорили, что это родственники, которые погибли на фронте. И только сейчас все прояснилось.