Канонада продолжалась, но русские успевали быстро восстанавливать разрушенное. Бывало, что на бастионы падало около двух тысяч бомб, несколько сот орудий палили по городу, а сдержанный на эмоции Тотлебен вновь принимался восстанавливать постройки и укрепления бастионов, превращая их как бы в новые.

Лет через сорок после этих событий маршалу Канроберу задавали вопрос:

– С какими противниками вы имели дело в Крымской войне?

– Чтобы понять, – маршал при этом поднимался, сверкая при этом огненными глазами, – что такое были наши противники, вспомните о шестнадцати тысячах моряков, которые, плача, уничтожали свои суда с целью загородить проход и которые заперлись в казематах бастионов со своими пушками, под командой Корнилова, Нахимова, Истомина! К концу осады от них осталось восемьсот человек, а остальные и все три адмирала погибли у своих пушек… Генерал Тотлебен для выполнения своей технической задачи нашел в населении Севастополя, сплошь состоявшем из рабочих и служащих в морском ведомстве и в арсеналах, абсолютную преданность делу. Женщины и дети, как и мужчины, принялись рыть землю днем и ночью, под огнем неприятеля, никогда не уклоняясь. А наряду с этими рабочими и моряками солдат – особенно пехотинец – снова оказался таким, каким мы его узнали в битвах при Эйлау и под Москвой…

Маршал сел, считая, что долг его французского командующего совершенно выполнен при воспоминаниях о давних сражениях.

Все ярче разгоралось имя адмирала Нахимова, вроде бы в подчинении он был у генерала Остен-Сакена, но все понимали, что он – руководитель осажденного Севастополя, ему подчинялся и Тотлебен со своей армией рабочих и служащих, постоянно работавших по укреплению бастионов и возведению новых.

«Служебные мои занятия в самом начале года, – вспоминал Милютин, – были прерваны на несколько дней поездкой в Москву по случаю празднования 12 января столетнего юбилея Московского университета. Как питомец его, я получил от попечителя учебного округа генерал-адъютанта Владимира Ивановича Назимова приглашение на предстоящее торжество». Милютин взял отпуск на неделю, тем более Военная академия поручила ему поздравить университет от имени академии.

Слухи о бездарном управлении осажденного Севастополя и полном безразличии к его судьбе, письма царских сыновей, побывавших в Севастополе, заставили Николая Первого пересмотреть назначение князя Меншикова и поставить на его место князя Горчакова, командовавшего Дунайской армией.

Все эти дни Николай Первый ходил мрачный, неразговорчивый.

– Каждую ночь император по целым часам ходит взад и вперед один по Дворцовой набережной, – как-то с болью сказал Долгоруков. Милютин только молча согласился с ним, он не так часто бывал с императором, но о многом догадывался, так много перебывало у него флигель-адъютантов, приезжавших из Севастополя и рассказывавших об обстановке в Севастополе.

Милютин заметил, как все мрачнее и мрачнее выглядел Николай Первый, ушел оптимизм и из общих светских собраний, все чаще оставался он в одиночестве и думал о трагическом сломе своей империи, часто видели его высокую фигуру, медленно двигавшуюся по набережной в трагическом одиночестве. Он бывал то в Петергофе, то в Гатчине, то вновь возвращался в Зимний дворец, но настроение его все ухудшалось, все боялись к нему подходить, не ожидая ничего хорошего.

Наконец он, больной, дал указание цесаревичу подписать приказ об увольнении князя Меншикова, который был явно раздражен полученным известием, резко критикуя своих помощников:

– Кто были помощниками мне? Назовите мне хоть одного генерала… Вот генерал Петр Дмитриевич Горчаков, брат князя Михаила Дмитриевича Горчакова, командующего Дунайской армией, ведь это же чистая бездарность, это ж старая суета в кардинальской шапке… Или всегда пьяный Кирьяков… А Жабокритский со своей двусмысленной преданностью к России… А бестолковый Моллер… Остальные, мало-мальски к чему-либо пригодные, все помешаны на интриге! Полагаю, что, будучи далек от солдата, я не сумел заставить полюбить себя, но разве и в этом не помогли мне мои помощники? – иронически отзывался Меньшиков о прошедшем.

Он обвинял своих помощников в бездарности и неумении командовать большими сражениями, а сам, даже набрасывая какую-либо диспозицию, полностью уходил от сражения, только путая настоящих командиров своими бестолковыми приказами.

«Черствый, раздражительный, знавший и свою непопулярность, и обожание, которым был окружен в матросской и солдатской среде Нахимов, завистливый и насмешливый Меншиков все-таки должен был в первые месяцы осады считаться с очевидностью: с тем, что после смерти Корнилова Севастополь держится на – не говорить об упорстве и героизме, проявляемых подавляющим большинством защитников – матросов, солдат и рабочих, – на Тотлебене, Нахимове и Истомине», – писал Е. Тарле.

По-прежнему обороной Севастополя занимались Нахимов и Тотлебен, Милютин помнил об этом, адмирал Иван Истомин трагически погиб от разрыва бомбы над головой.

Милютин знал и о том, что, готовясь принять известное решение о Меншикове, Николай Первый получил письмо от Михаила Петровича Погодина: «Восстань, русский царь! – так необычно писал Погодин, ничего подобного за свое тридцатилетнее правление Россией царь не получал. – Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается! Он не привык к такому унижению, бесчестью, сраму! Ему стыдно своих предков, ему стыдно своей истории… Ложь тлетворную отгони далече от своего престола и призови суровую, грубую истину. От безбожной лести отврати твое ухо и выслушай горькую правду… Мы думали, что Луи Бонапарт не может и двадцати тысяч войска выслать из Франции, а он выслал сто, приготовляет еще сто, а слух прошел уже о полумиллионе. Мы не воображали, чтобы в Крым могло когда-нибудь попасть иностранное войско, которое всегда-де, можем закидать шапками, потому оставили сухопутную сторону Севастополя без внимания, а там явилось сто тысяч, которых мы не можем выжить из лагерей, укрепленных ими в короткое время до неприступности. Мы не могли представить себе высадки без величайших затруднений, а их семьдесят тысяч сошло на берег, как один человек через лужу по дощечке переходит. Кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить запасы в Крым из Лондона, чем нам из-под боку, или чтоб можно было строить в Париже казармы для Балаклавского лагеря?.. Иноплеменники тебя обманывают! Какое им дело до нашей чести?.. Ведь они не знают нашего языка, с которым соединена наша жизнь, наша слава, наша радость… Так могут ли они, без веры, без языка, без истории, судить о русских делах, как бы они ни были умны, честны, благородны и лично преданы тебе или твоему жалованью?» (Т. 4. С. 285).

Недавно, в августе 1852 года, книгохранилище Погодина было приобретено Николаем Первым за 150 тысяч рублей серебром для императорской публичной библиотеки, Эрмитажа и Московской оружейной палаты, а затем Михаил Петрович Погодин получил звание действительного статского советника, стал генералом, а потому так смело мог обратиться к императору. Сначала Погодин и его единомышленники оптимистически смотрели на начавшуюся войну с Турцией, поверили императору, что война началась за освобождение славянского православия от турецкого владычества, писали восторженные статьи и складывали воинственные лозунги, но потом с печалью узнавали о поражениях при Альме, Инкермане, Балаклаве, об угрозе сдачи Севастополя, отсюда и появились звучные слова к императору всерьез заняться Крымом и Черным морем, распутать клубок невежества, похожего скорее на предательство русских интересов. Иностранцы действительно окружили императорский трон…

Погодин был интереснейшей фигурой в литературном мире, издавна он занимается исторической наукой, написал множество статей, выпустил немало книг, он был близок к министру Уварову, он впервые заговорил об общности всех славянских культур и о поддержке друг друга, о славянских братских образованиях в Австрии и о поддержке их Россией, а уж о владычестве славянскими странами Турцией и разговора не было – освободить эти страны и взять их под свое владычество. После всего этого Погодин основал журнал «Москвитянин», Гоголь и Жуковский поддержали его, но многие из его прежних единомышленников от него отошли, завязалась полемика, споры о славянах, о России, о Петре Великом… Затем в журнал «Москвитянин» вошли Островский, Мей, Колошин, Алмазов, Тертий Филиппов, Аполлон Григорьев, стали называться молодой редакцией журнала… Печатали пьесы Островского, романы и повести Писемского, стихи и статьи Аполлона Григорьева, привлекли Стасюлевича, Буслаева, Гильфердинга, печатали и «стариков» Сергея Аксакова и Михаила Дмитриева… А сам Михаил Петрович, начиная с письма графине Антонине Дмитриевне Блудовой, близкой по своим литературно-политическим склонностям к славянофилам, очень внимательно следил за Крымской войной и написал много историко-политических писем и записок о Крымской войне. «Взгляд на русскую политику в нынешнем столетии» – эта книга полностью отражает мнение целого ряда значительных лиц того времени… В этой книге выражается точка зрения, что цели политики Запада и России чуть ли не прямо противоположные; Россия представляет русско-славянскую позицию, Запад, напротив, выступает за подавление славянских народов; Россия за то, чтобы объединить славянские народы в конфедерацию со столицей в Константинополе, а Запад возражает… Но эти идеи Николай Первый не поддержал… Погодин в этих письмах резко критикует нынешнее правление за то, что оно не понимает особенностей России, не видит возможность национального возрождения и национальных особенностей России, ее национального характера, а потому требует полной гласности вопреки строгой цензуре, которая подавляет общественно-политическую мысль, не дает ей развиваться и просто не знает о больших спорах и разноречиях по поводу существующего положения…