Император отдал приказ выйти из Дунайской армии дивизиям и направиться в Крым, по всему чувствовалось, что именно в Крыму начнутся настоящие сражения. 8 сентября 1854 года сражение действительно произошло близ реки, русские войска потерпели полное поражение, курьер, присланный Меншиковым, участник этих боев, так растерялся в присутствии императора, что ничего толком так и не сообщил. Николай Павлович, услышав такое обидное и резкое сообщение курьера, «выбранил его и послал выспаться».

Милютин дал корреспонденцию в газеты в весьма обтекаемых фразах, ничего конкретного так и не сказал, только потом узнав, что русские потеряли около 6 тысяч, союзники – больше 3 тысяч.

В октябре в Петербурге узнали, что Севастополь готовится к длительной осаде, неприятельские батареи открыли по городу сильнейший огонь, многие выбыли из строя, в том числе и мирные жители, погиб от обстрела и адмирал Корнилов, замечательный полководец и человек. Из последующих донесений становилось ясно, что Меншиков вряд ли долго будет отстаивать Севастополь, его донесения становились все более и более пессимистичными, что крайне раздражало Николая Павловича. Он решил послать своих сыновей Николая и Михаила в Севастополь для поддержания боевого духа своих войск. В его письмах князю Меншикову он все еще надеется нанести удар по неприятелю, «чтобы поддержать честь оружия нашего».

Василий Андреевич, пронализировав документы, сказал Милютину:

– В Крыму собралось около ста двадцати тысяч, туда пришли 10-я и 11-я дивизии, с такими силами вполне можно противостоять неприятелю… Как вы думаете, Дмитрий Алексеевич? Что вам подсказывают проанализированные вами документы?

– Войска-то войсками, государь наш с нашей помощью позаботился о Севастополе, сто семь тысяч войска да моряки с кораблей, действительно столько, как вы сказали, наберется. С такими силами действительно можно с успехом противостоять неприятелю, численность которой действительно несколько пониже нашей… Но разве только в этом дело? Ведь войсками надо уметь управлять, а у князя Меншикова нет даже штаба, мы послали замечательного полковника Попова, одного из лучших офицеров гвардейского Генерального штаба, он в Петербурге исполнял должность начальника штаба гвардейского резервного корпуса, он вполне был доволен своей работой в Петербурге, но его направили в Крым начальником штаба войск, в Крыму расположенных. Государь дал ему личные поручения, подал ему руку на прощание и благословил его на этот тяжкий путь. А князь Меншиков принял его весьма нелюбезно и даже не допустил его на должность, на которую он был назначен высочайшим приказом, Попов состоял то при князе Петре Дмитриевиче Горчакове, то при начальнике Севастопольского гарнизона генерале Моллере, то исполнял разные случайные поручения… Ну куда это годится? А вскоре он отправил его в Петербург… А ведь там, в Крыму, есть замечательные офицеры Генерального штаба, но князь Меншиков поручает им второстепенные задачи…

13 октября Меншиков, получив солидное подкрепление, надумал дать чуть ли не генеральное сражение союзникам. 24 октября состоялось Инкерманское сражение, кровопролитное для обеих сторон, у русских пало больше 3 тысяч, 109 офицеров, среди них были генералы и флигель-адъютанты его величества. И поражение потерпели только из-за нераспорядительности руководства, печального самообольщения, которым так страдал князь Меншиков. Печаль охватила и Петербург, может, впервые Николай Первый подумал, что во главе Севастопольской обороны поставил не того человека, тем более что Меншиков совсем пал духом и утратил способность защищать Севастополь. Николай Первый пытался подбодрить Меншикова: «Не унывай, любезный Меншиков. Начальствуя севастопольскими героями, имея в своем распоряжении 80 тысяч отличного войска, вновь доказавшего, что нет ему невозможного, лишь бы вели его как следует и куда должно […] такими молодцами было бы стыдно и думать о конечной неудаче. Скажи вновь всем, что я ими доволен и благодарю за прямо русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится. Ежели удачи доселе не было, как мы смели ожидать, то Бог милостив, – она быть еще может. Бросить же Севастополь, покуда есть еще 80 тысяч в нем и под ним стоящих, еще живых, было бы постыдно и помышлять, значило бы забыть стыд и не быть русскими; потому этого и быть не может, и я не допускаю сего даже и в мыслях. Пасть с честью, но не сдавать и не бросать».

Пасть с честью, но не сдавать и не бросать – этот лозунг стал делом чести и геройства всей не только гатчинской публики, но и всего русского общества.

Отовсюду в министерство поступали сведения и информация с разных сторон России: на Дальний Восток напали шесть кораблей союзников, но встреченные залпами орудий союзники вскоре ушли от берегов Дальнего Востока; беспокоил и Кавказ, вернувшийся из отпуска Воронцов попросил Николая Первого освободить его от должности наместника кавказского и главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, болезни не оставили ему покоя, семидесятидвухлетний фельдмаршал просто очень устал от напряжения, тем более война угрожала и Кавказу серьезными испытаниями, а он не был готов к этому; Милютин в своей записке указал на слабые места в обороне Балтийского побережья, рекомендовал создать два мощных центра: Кронштадт с Петербургом и Свеаборг с Гельсингфорсом, сосредоточив здесь войска, орудия и соорудив мощные оборонительные рубежи.

Военный министр продержал записку Милютина под сукном, только через месяц она увидела свет, ее перепечатали и передали императору, который тут же приказал обсудить ее у наследника Александра.

Дмитрий Алексеевич внимательно наблюдал за ходом событий на войне, через него проходили все донесения, некоторые редактировал и отправлял в газеты. Император знал о его работе, хорошо отзывался о ней, но военный министр много дельного и своевременного задерживал у себя, под сукном, чем наносил серьезный вред военной политике России.

Вызванный в Гатчину генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев произвел на Милютина гнетущее впечатление, он должен был стать кавказским наместником и главнокомандующим корпусом и вскоре стал им, но уж очень много было в нем искусственного, напускного спартанства: спал не на кровати, а на сене, во дворце ему казалось душно, принимал гостей без верхнего платья, без жилета и галстука. Во дворце такое поведение было вызывающим, но Николай Первый не обратил внимания на эту искусственность и в конце ноября утвердил высочайший указ о назначении Муравьева наместником и главнокомандующим.

Осень была холодной, промозглый ветер частенько выводил из строя придворных, заболела и императрица Александра Федоровна, без нее общество окончательно приуныло. Николай Первый был по-прежнему бодр, деловит, заваливал маленькую канцелярию записками, письмами, наставлениями… Резко писал о Меншикове, такое направление мыслей – сдать Севастополь – преступно после стольких потерь храбрейших героев, страшно и подумать о такой потере… Лишь некоторые кадровые изменения в Севастополе вновь укрепили веру в надежную его защиту: адмирал Нахимов стал главным защитником города, энергичный руководитель и прекрасный человек… Все это – и болезнь императрицы, и опасения за Севастополь, и за жизнь своих сыновей, участвовавших в Инкерманском сражении, – угнетало царя, столько тяжких испытаний выпало на его долю, столько горьких разочаровании коснулось его, а из Севастополя по-прежнему приходили неутешительные донесения.

«Для меня тогдашняя жизнь в Гатчине представлялась чем-то вроде тюремного заключения, – писал в своих воспоминаниях Дмитрий Милютин. – Разлученный с семьей, чуждаясь общества придворных, я проводил большую часть дня одиноко в своей комнате, в грустных размышлениях о том опасном положении, в которое поставлена была бедная Россия. Одна, без союзников, она должна была вести борьбу почти со всей Европой; со всех сторон, на неизмеримом ее протяжении, угрожали враги, и везде, на каждой точке, оказывалась она слабой, беззащитной, несмотря на видимую громадность материальных ее средств и вооруженных сил. Продолжавшаяся уже целый год война значительно подточила эти средства и расстроила армию, а скорой развязки не предвиделось. Надобно было ожидать, что война продлится и в будущем году, вероятно, даже примет еще более широкие размеры. Можно было опасаться не только падения Севастополя, но и других, не менее грозных катастроф, от которых могло поколебаться самое значение политическое России.