Стремительная тень его скользит

по улицам села, кустам и травам;

ее заметив, курица спешит

укрыться, чтоб не стать комком кровавым.

Стрелы острее взор. Его полет

неукротим. И слышно с небосклона,

как он, когда добыча ускользнет,

кричит обиженно и разъяренно.

Под густою, нешумливой кроной,

где душа сдается сну на милость,

воркованье птицы потаенной

с пением ручья соединилось.

Полусонно плачет лес осенний

многоцветной, как ковер, листвою.

Слышно в птичьих жалобах биенье

сердца, убаюканного тьмою.

Рун… рун, рун… дум… Возникновенье

полета — быстрого, как жало.

Над веткой искра засверкала —

из ниоткуда, на мгновенье.

Цвет… свет… свет… цвет… Лучами солнца

позлащена. Но, исчезая

в лазури, искра золотая

сапфирной каплей обернется.

Серебряное облако, в котором

запутался, должно быть, лунный свет^{97},

зажглось пунцово над земным простором.

Река, поля, высоких гор хребет,

приход рассвета нового встречая,

окрасились в отрадный алый цвет.

И свежий ветер, травами играя,

несет прохладу. Нитью золотой

прошиты облако и твердь земная.

Прогнав ночную тьму, свет зоревой

течет по зеленеющей долине

сверкающей бескрайнею рекой.

Но солнце не взошло еще доныне;

вокруг все замерло — и вот возник

его огромный лик в сожженной сини,

как оглушающий вселенский крик.

К молчащим устам фонтана,

прохладу и влагу ища,

тянутся руки хвоща

безмолвно и неустанно.

Здесь сад глядит исподлобья:

покой его не тревожь.

Молчащий фонтан похож

на мраморное надгробье.

Единою тишиной

вечность весь мир укрыла,

и скрыты фонтан и могила

одной и той же травой.

Затихший мир засыпает.

И тополь зеленой кроной

небесную синь заслоняет.

Он жаждет — ввысь устремленный,

свободный, обретший сознанье —

узреть красоту мирозданья

в лазурном окне небосклона.

Засохшая роза среди пожелтевших бумаг,

хранимая бедным влюбленным поистине свято;

должно быть, любовь, что его захватила когда-то,

из памяти не уходила никак.

Наверно, была для него та любовь настоящей,

единственной в жизни, и долгие годы в печали

ласкал он цветок: лепестки под рукою дрожали, —

и розу он видел не мертвой, а спящей.

Грусть навевает осени приход,

но, споря с однотонной полумглою,

сверкая, роза поздняя цветет —

осенним днем прекрасней, чем весною.

От дуновенья ветерка цветок

слегка дрожит и лепестки роняет.

Наступит время без невзгод-тревог,

да, к сожаленью, все не наступает.

Цветок склонился над сырой травой,

и кажется, что слезы он роняет.

Не должен наступить миг роковой,

но он однажды все же наступает.

Счастливая, не ведая тоски

в вечерний час неторопливо нежный,

прекраснейшая роза лепестки

роняет в руки смерти неизбежной.

Стоит стакан — обычный, тонкий, чистый,

и в нем воды серебряный покой;

чиста вода, как свет звезды лучистой,

сверкающей алмазом над землей.

В нем родника прозрачная улыбка,

смех речки, что доныне не исчез;

трепещущая радостно и зыбко

таинственная капелька небес.

И отраженье радуги весенней,

и солнца луч, пронзающий до дна,

и цвет жасмина в белоснежной пене,

и скатерти крахмальной белизна.

Взгляни на мир через стекло стакана,

в котором дремлет чуткая вода,

и мир предстанет, преломленный странно,

прекрасно неземным, как никогда.